Ознакомительная версия.
— А до чего жаль, что не оказалось! Вон, в Европе, к примеру, в той же Германии, панорамные съемки с аэропланов — дело обычное. А у нас, в России, никто еще так не снимал. Так давайте будем первыми! — убеждал пилота Дергунцов. — Это ведь совсем не то, что простая фотосъемка с аэроплана, мы передадим движение, поэзию полета! И люди увидят это на экране! Подумайте: многие ли из наших сограждан поднимались в воздух, испытывали это ни с чем не сравнимое чувство победы над стихией и единения с ней? Единицы, пусть десятки. А мы подарим каждому, кто зайдет в зал синематографа, возможность хотя бы прикоснуться к этому восхитительному ощущению! Качество съемки я гарантирую. Скажу без ложной скромности, что на сегодняшний день я — один из лучших операторов России. Если не самый лучший. Я ведь снимал саму Веру Холодную, все последние фильмы с ее участием — моя работа. Неизвестно еще, стала бы она королевой, если бы не я!
Упоминание о несравненной актрисе, что называется, добило авиатора. Храбрый пилот тоже был в числе восторженных почитателей красоты и таланта Веры Холодной. И его «Фарман» с Владиславом Дергунцовым на борту взмыл в небо над Эрджишем. Теперь корреспондент мог вволю снимать с высоты панораму прифронтового города.
И все то, что этот город окружает…
Самой тяжелой напастью, отравляющей существование пленным русским офицерам во «временном» лагере, устроенном хитрющим Вильгельмом фон Гюзе, оказалась одуряющая скука. Молодым, активным, привыкшим к действию людям решительно нечем было заняться. Кормили сносно, однообразно, но сытно, примерно так же питались рядовые турецкой армии. Даже выдавали раз в три дня по пачке самых дешевых и вонючих турецких сигарет на человека. Лучше бы уж родную махорку, да откуда она у турок? Никаких издевательств не было, собственно, контакты с турками оказались сведены практически к нулю: их охраняли, чтобы не разбежались, и только. У пленных создавалось впечатление, что туркам просто нужно, чтобы они находились в этом конкретном месте, а чем там русские занимаются внутри периметра — это их личное дело.
Верное впечатление, так все оно и было.
Внутренний порядок поддерживали сами пленные, это для людей, привыкших к армейской субординации, оказалось совсем несложным делом. Иерархия чинов сохранилась прежняя, только род войск перестал играть какую-либо роль: в плену все едино, сапер ты, кавалерист или военный медик. Сейчас старшим в лагере был сорокалетний подполковник — пехотинец с грубоватым обветренным лицом и хриплым баском.
В лагере содержались только офицеры, нижних чинов отправляли в какое-то другое место. Фон Гюзе рассуждал так: зачем держать около «Большой Берты» русских солдат и унтеров, их же кормить надо. А ценности, как живой щит, они не представляют, не станут русские военачальники переживать из-за возможной гибели серой скотинки. Отправить их в турецкие тылы, пусть сидят там. А здесь оставить только офицеров.
Конечно, немец заблуждался. Он судил о людях по себе. Не стал бы генерал Юденич бомбить супергаубицу, даже если бы в лагере оказался один-единственный русский солдат. Это же вопрос не чинов, а принципа. Вопрос отношения к соотечественникам и соратникам, угодившим во вражеский плен.
Еще пленных изводил грохот «Большой Берты». Чудовищное орудие продолжало палить по русским позициям с туповатым автоматизмом. Сейчас турки перешли на режим одного выстрела в три часа, жалели снаряды. Лучше, конечно, чем ежечасное громовое буханье над головой, но и этого с преизбытком хватало. Земля дрожала! Пленные почти оглохли, они с нетерпением ждали темноты, когда проклятая супергаубица смолкнет.
После полудня сонную и однообразную жизнь лагеря ненадолго всколыхнуло появление нового пленного, которого привели двое турецких солдат.
Это был юноша, почти мальчик в какой-то полувоенной одежде без погон, нашивок и прочих знаков различия. Глаза у юноши были красные, взгляд затравленный, в нем явственно читалось: вот уж влип так влип… По самую маковку. Губы у нового обитателя лагеря военнопленных дрожали, лицо выражало тяжкую подавленность.
Пехотный подполковник и еще несколько офицеров подошли к нему, чтобы познакомиться и приободрить упавшего духом новичка.
Все выяснилось очень быстро: этому славному пареньку, недавнему студенту и прапорщику запаса, попросту редкостно не повезло. Он даже военнопленным, строго говоря, считаться не мог, потому что мобилизационного предписания не получал. Прибыл на Кавказский фронт добровольцем, но не успел доложиться по команде, как был похищен какими-то горцами и продан туркам за несколько золотых лир. Вот поэтому и без погон, что даже получить их не успел, умудрился попасть в плен, не провоевав ни единого дня. Будешь тут подавленным и деморализованным: хотел Родину защищать, а вон что получилось, попал как кур в ощип.
— А что же ваши матушка с батюшкой? Нужно срочно написать им письмо, успокоить, они же не получат от вас телеграммы с уведомлением о вашем прибытии в действующую армию и производстве в чин, — участливо сказал ему подполковник, который был в лагере за старшего. — Турки дают нам возможность писать и отправлять письма, правда, наши послания предварительно проходят их военную цензуру. Вы где жили? В Москве? В Питере? Или из провинции?
При упоминании подполковником родителей новичка лицо юного прапорщика еще больше осунулось, взгляд стал еще тоскливей. Подполковник внимательно посмотрел на него и решил, что сейчас, пожалуй, вопросов больше задавать не стоит. Того гляди, заплачет, бедняга, ведь совсем еще мальчишка. Нужно его привести в чувство, помочь преодолеть уныние, ведь оно — самый страшный враг для пленного.
— Чего повесил нос на квинту? — грубовато-добродушно, но с легкой укоризной сказал подполковник, решительно переходя на «ты». — Такая физиономия, будто ты на кладбище собрался. Причем на собственные похороны. Ты же русский офицер! В конце концов, чего паниковать раньше времени? Как говорят турки, пленившие нас, сегодня мы живы, и в этом наше счастье… Ты цел, руки-ноги на месте, голова тоже, чести своей ничем не замарал… А что в плен угодил, так твоей вины в этом нет! Ты какой курс оканчивал? Правовед? Ну, значит, должен знать латынь. Римляне как говорили: «Nec Hercules contra plures». Что означает: с толпой врагов и Геркулесу не справиться, верно? Держись бодрее, сынок, все образуется, вот увидишь. Перемелется — мука будет. Повоюешь еще за Россию.
Парнишка благодарно посмотрел на подполковника, совсем по-детски шмыгнул носом. Стоящие поблизости офицеры одобрительно загудели. Каждый старался подбодрить новичка, его юность и жалкий вид, нелепость приключившегося с ним вызывали живое сочувствие.
Подполковнику показалось, что при виде одного из пленных, пехотного штабс-капитана, новичок покраснел и отвел глаза. Что, знакомый? Почему тогда на шею не бросился? И штабс-капитан, на которого обратил внимание юноша, тоже повел себя несколько странно: стал особо пристально вглядываться в лицо новичка, даже обошел того кругом. Брови штабс-капитана удивленно приподнялись вверх, лоб прорезали горизонтальные морщины: задумался, надо понимать. Но ни тот ни другой не сказали друг другу ни слова.
Ну и бог бы с ними, сами разберутся. Подполковник тут же выкинул эту маленькую странность из головы, ему было не до того. Подполковник, как старший в лагере, принял важное решение: сегодня он собирался от лица всех пленных русских офицеров потребовать у турок, чтобы лагерь перевели куда-нибудь подальше от «Большой Берты». А то ведь сил нет никаких терпеть постоянный оглушающий грохот ее пальбы! Это ведь можно счесть издевательством над пленными, что противоречит решениям Гаагской конференции, подписанным Турцией. А с новичком — что же, освоится постепенно, свыкнется с мыслью, что какое-то время придется провести в турецком плену. Впадать в истерику и плакать несостоявшийся прапорщик как будто больше не собирался, вот и хвала небесам.
…Быстро смеркалось. По изломанному горными пиками горизонту огненной рекой разливалась вечерняя заря, точно там, на западе, произошло страшное вулканическое извержение и горела земля. Вершины в отдалении стали окрашиваться в фиолетовые тона. Армянское нагорье и озеро Ван погружались в дремоту.
«Большая Берта» перестала сотрясать землю и воздух своей ошалелой пальбой, до утра супергаубица будет отдыхать. В мире царило спокойствие.
Штабс-капитан 5-го Таманского пехотного полка Андрей Левченко сидел на корточках, привалившись спиной к стенке барака, и попыхивал дрянной турецкой сигаретой. Лицо штабс-капитана выражало задумчивость, ему было о чем пораскинуть мозгами.
Сейчас мысли Левченко бежали по двум направлениям. Во-первых, Андрей пребывал в полной уверенности, что юный прапорщик, прибывший сегодня в лагерь, — это не кто иной, как член императорской семьи, великий князь Николай. Еще год тому назад, до войны, Андрей Левченко как-то встречал этого несуразного юнца у сестры. Тот, помнится, притащил такой громадный букет, что за цветами его и видно не было. Вера еще жаловалась шутейно, что молодой шалопай втрескался в нее по уши.
Ознакомительная версия.
