— Еще раз напоминаю, — говорил Жан Каню, — мы зависим друг от друга. Нерасторопность одного обернется гибелью всех! Замешкается обезьянка с подачей картуза — неприятель выстрелит первым, и все! Из-за нерадивой обезьянки погибнем все!
Я не выдержал и взревел:
— Какой еще обезьянки?! Что ты несешь, каналья?!
— Вольно, сударь, вам меня обижать! — насупился французишка. — А между тем ваш настрой мешает общему делу.
Офицер посмотрел на меня с осуждением. Я едва не захлебнулся от ярости. Со всех сторон вновь полетели насмешки и оскорбления. Собранное в трюме отребье веселилось, обнаружив, что я оказался во власти бывшего слуги.
— Вот тридцатишестифунтовая пушка, — продолжал Жан, указав на орудие. — Такую пушку обслуживает тринадцать человек, это оптимальный состав команды.
Мосье Каню перешел к содержательной части разглагольствований, и даже английский офицер больше не взирал на пленников с умилением, а целиком был поглощен поучениями подлого французишки.
— Картуз — это мешок с порохом, — объяснял Жан. — Того, кто подает картуз, по традиции называют обезьянкой!
Бурное веселье охватило невольников.
— Вот пускай этот мистер Дипломат и будет обезьянкой! — выдал кто-то.
Остальные поддержали его идею одобрительными выкриками.
— Ну, каналья! Я тебе покажу! — проскрежетал я.
Мои угрозы еще больше развеселили публику. Соседи улюлюкали и кидали в меня мусором. Даже новички, которых я только что защищал от нападок «старожилов», — даже они потешались надо мною, а те, что оказались поближе, позволили себе распустить руки. Я получил несколько затрещин. В ответ дал по зубам первому попавшемуся соседу. Кулаки со всех сторон обрушились на меня. Я отбивался наугад. Послышался окрик канальи:
— Господа! Поберегите свой пыл! Ярость пригодится в бою!
Офицер смотрел на нас с раздражением прилежного школяра, которому непоседы мешают усвоить урок. По его сигналу солдаты, пустив в ход приклады, прекратили потасовку.
— Картузом заряжается ствол, — продолжал урок французишка. — Затем забивается пыж, через дуло вкатывается ядро, забивается еще один пыж…
— Seems honey, — услышал я голос за спиной.
Обернувшись, я увидел двух мрачных типов. Они смотрели на меня с каким-то особенным интересом.
— Honey, — повторил один.
— No, dottrel, — ответил другой.
Интуиция подсказывала: в подобных случаях нужно бить сразу, лучше на убой. Я подскочил к мрачным типам, замахнулся кулаком. Их руки взметнулись вверх. А я врезал промеж ног коленом одному и мыском сапога другому. Они взвыли дуэтом от боли.
— Вот вам scrambled eggs! — рявкнул я.
Солдаты повалили меня ударами прикладов.
— О, боже мой, сударь, что ж вы творите?! — завопил подлый французишка. — Нужно гнать его прочь! Он вносит смуту!
Поднялся гвалт, и я не разобрал, что ответил англичанин. Но солдаты потащили меня к люку.
— Жан! Каналья! — закричал я по-русски. — Немедленно передай командиру этой лоханки, что я русский дипломат!
— Кстати, — прозвучал голос Жана. — Этот господин отлично разбирается в поварском деле. На камбузе ему самое место!
Я рванулся, надеясь добраться до французишки, чтобы свернуть ему шею. Каналья вздумал распоряжаться мною! Но крепкие руки удержали меня, а английский офицер фыркнул:
— На камбузе?! Чтобы он отравил всю команду?
А еще кто-то поддакнул:
— Да, у этого дипломата такой аппетит, что он оставит экипаж без провизии!
По приказу офицера солдаты отвели меня на нижнюю палубу, приковали к кольцу в грязном закутке и оставили одного почти в полной темноте. Они ушли, я опустился на пол, привалился к стене и закрыл глаза. Я почувствовал блаженство и сам удивился тому, сколь невзыскательным оказался. Некоторый покой в грязном углу вместо артиллерийских упражнений — вот все, что понадобилось для счастья. Я глотнул из бутыли доктора Руиза и задремал. А проснулся оттого, что по мне бегали крысы. Я подпрыгнул, стряхивая с себя грызунов, и зачем-то по-английски, словно полагал, что так местные твари понимают лучше, завопил:
— My God! I’m steel alive!
— Not for long, — раздался голос из темноты.
Появились солдаты. Они скрутили мне руки и повлекли в этот раз на верхнюю палубу. Дневной свет ударил в глаза. Зажмурившись, я задрал голову и с удовольствием подставил лицо солнечным лучам.
— Ха-ха, порадуйся напоследок, — послышался тот же глумливый голос.
— Что значит — напоследок? — не понял я.
— Смутьяны на борту не нужны, — ответил англичанин.
— И что? — спросил я.
— Сделаем из тебя вертишейку в мокрых штанах, — пояснил он. — Всем другим в назидание.
— То есть? — вскинул я брови.
— Скоро увидишь, — отмахнулся офицер.
— Что еще за «вертишейка в мокрых штанах»? — спросил я солдата.
Я вспомнил, что точно так же в Лондоне инспектор Салливан выразил уверенность, что в кратчайший срок изловит убийц. Я не на шутку встревожился, подозревая, что за непонятным выражением скрывается изощренная пытка. Но ответ превзошел самые худшие опасения.
— Тебя повесят, — пояснил солдат.
— Ха-ха-ха! — зашелся смехом офицер. — Сейчас капеллан придет. Облегчишь душу, а потом мы посмотрим, как ты облегчишь тело!
— Не нужен мне священник! Я хочу выпить!
— Черт подери! Вот ответ истинного джентльмена! — одобрил мой выбор офицер. — Принесите виски!
Протрубили сбор. Пехотинцы выстроились на шканцах. Этим красавцам в круглых черных шляпах и красных мундирах с белыми ремнями предстояло брать на абордаж корабли и высаживаться на чужие берега.
Матросы в синих куртках заняли шкафуты. Здесь же мичманы, раздавая тумаки, пытались придать подобие строю и разношерстной массе узников с нижних палуб, одетых в то, в чем застали их вербовщики. Об охране уже не заботились: несчастным, насильно загнанным на корабль, вдали от берега ничего не оставалось, кроме как служить. Что от них и требовалось.
Обмундирование и строевая выучка, вернее, их отсутствие оказались далеко не главным отличием новобранцев от бывалых матросов. Глаза последних наполнены были тяжелой тоской. Каждый из них знал, что не сегодня, так завтра погибнет — может, в бою, а может, подохнет в петле на рее. Они улыбались и отпускали в мой адрес глумливые шутки. Они радовались тому, что меня убьют сейчас, а их — на следующий день, а то и через неделю. А в промежутке между моей и своею смертями они собирались исправно нести службу.
Лица же новичков исказились от ужаса. Адская бездна разверзлась перед их взорами. Что бы ни заставляли их делать, всё они воспринимали как нестерпимую муку. И теперь, когда не было возможности вернуться к семье, к работе, к бутылке дешевого виски, — словом, туда, откуда их насильно выдернули вербовщики, кажется, ими владело одно животное желание — вернуться на нижнюю палубу, забиться по углам, задыхаться от запаха собственных испражнений, — только чтоб их больше не трогали, не заставляли крутить кабестан, возиться с пушками и наблюдать казни. Большинство из них скоро погибнут. А кто-то выживет, превратится в бывалого матроса с продубленной солнцем и солью рожей и погибнет спустя некоторое время.
На рее приладили петлю. Я смотрел на нее, и тоскливое чувство завладело мною. До сих пор о казни я думал отстраненно, словно вешать собирались не меня, а еще кого-то и к тому же не наяву, а во сне. И вдруг понял, что это всерьез, что через несколько минут в последний раз подрыгаю ногами — и на этом все кончится. Я почувствовал отвратительную слабость в животе и, наверное, если бы вовремя не спохватился, обмочил штаны еще до того, как оказался в петле. Острое чувство несправедливости и жалости к себе захлестнуло меня. Я же еще совсем молод, у меня не осталось ни жены, ни детей, и я не сделал ничего плохого этим людям, а они вознамерились повесить меня, а потом сбросят труп в море, и никто — ни друзья, ни маменька с папенькой — ничего не узнают о моей судьбе.
Я воздел очи горе. Heus-Deus, что ты делаешь там, в облаках? Куда смотришь в эту минуту?
Только что потешавшийся надо мною офицер поднес мне ко рту кружку с виски. Я выпил, не почувствовав вкуса. Никакого действия алкоголь не оказал. Тяжелая петля покачивалась на ветру. Сверху, из «вороньего гнезда», мне улыбались какие-то рожи. На ангелов они решительно не походили.
На квартердеке появился еще один офицер, лет сорока, круглолицый, с большим открытым лбом, который не могла скрыть даже огромная двууголка. Судя по мундиру и по тому, с какой сноровкой все засуетились, он был капитаном корабля.
— Сэр! — крикнул я ему. — Вам передали, что я российский дипломат?
Лейтенант Леймен ткнул меня под ребра и шикнул:
— Это капитан сэр Томас Мастерман Харди! Ты не смеешь обращаться к нему напрямую!
Я почувствовал ненависть к лейтенанту и решил всеми силами не позволить ему унизить меня перед смертью.
