Все решилось в одно мгновение: вонзив меч в туловище противника, огромная женщина тут же извлекла его и кинулась к оставшемуся в живых эфиопу. Несчастный африканец, увидев, как несется на него эта эриния,[8] недолго думая бросил в пыль свой короткий меч и, преследуемый чудовищной женщиной, со всех ног пустился наутек.
— Ардуина, Ардуина! — Публика взорвалась аплодисментами и, опустив большой палец, потребовала для труса справедливого наказания. — Перережь ему глотку! — вопила толпа. — Перережь ему глотку!
Победительница не заставила себя упрашивать дважды.
Рабы-могильщики в одеждах Харона[9] спешно уносили трупы и разравнивали песок, стирая оставленные павшими следы, когда единый восторженный вопль возвестил появление Хелидона.
Гладиатор, потрясая трезубцем, с победным видом вышел на арену, а несчастный, которому предстояло сразиться с ним, уже ждал его, опустив голову, словно смирившись с неизбежной судьбой: Хелидон слыл непобедимым. Еще никто из его противников не покидал арену живым.
Борьба началась не на равных: что мог противопоставить прославленному победителю неизвестный гладиатор со своим жалким щитом? В один миг бедняга оказался в сети, и грозный Хелидон устремился к нему.
Поверженный в пыль, его противник увидел, как приближаются к нему измазанные в песке и крови сандалии, а грозные острия трезубца заслоняют солнце, которое он уж точно видит в своей несчастной жизни последний раз. Поняв, что это конец, он смирился и закрыл глаза. Оглушительный вопль толпы означал его кончину.
Он подождал несколько мгновений, показавшихся ему бесконечными. Но ничего не случилось… И он невольно признал, что еще жив… Очевидно, все почему-то произошло не так, как он ожидал.
Он приоткрыл глаза и увидел прямо перед собой подошвы сандалий гладиатора. Не веря своим глазам, он приподнял голову… Хелидон лежал на песке с трезубцем в руке. Он был мертв.
Июньские календы
— Какая сцена, Кастор, если бы ты только видел! Конечно, оттуда, с самого верха, ты ничего не рассмотрел…
— Я видел все происходящее вблизи, хозяин, — возразил верный секретарь Публия Аврелия. — Из посольской трибуны очень даже хорошо все видно.
— Из посольской трибуны? — в недоумении переспросил сенатор.
— Именно так, хозяин, — подтвердил александриец. — Уверяю тебя, прекрасно видно.
— Ты хочешь сказать, что сидел там? — продолжал Аврелий, сердясь на себя за то, что не перестает удивляться выходкам своего ловкого слуги.
— Не так уж и далеко от твоего сенаторского стула с высокой спинкой, господин, — кротко уточнил секретарь. — Я видел и куртизанку, которая разговаривала с тобой.
— С каких это пор, Кастор, ты назначен полномочным представителем какого-то восточного правителя? Насколько мне известно, те места предназначены исключительно для высокопоставленных особ!
— Я немножко знаю людей, хозяин…
— И что ты скажешь в таком случае о Хелидоне? — спросил Аврелий, возвращаясь к главному.
— Он слишком много побеждал, — заметил грек, пожав плечами. — Судя по заносчивости, с какой он вышел на арену, думаю, у него просто не выдержало сердце от предвкушения триумфа. Но поговорим лучше о куртизанке Цинтии. Тебе не следовало бы так уж пренебрегать ею. У нее обширные связи, на самом верху. При дворе поговаривают, будто она…
— Что ты знаешь об императорском дворе, Кастор? — резко прервал его Аврелий. — Или министры уже ходят у тебя в приятелях?
— У меня есть друзья в верхах, — спокойно ответил секретарь.
— Понимаю, — произнес сенатор, отказываясь ломать голову над таким ответом.
Способности его александрийского вольноотпущенника были таковы, что Аврелий не удивился бы, если б увидел его однажды возлежащим в паланкине рядом с самим императором.
— Тебе следовало бы получше заботиться о том, как ты выглядишь, хозяин, — упрекнул его Кастор. — Не скрываешь своего отношения к боям гладиаторов, отказываешься от приглашений самых известных куртизанок, тебя видят в обществе всяких сомнительных личностей…
— Вроде одного моего знакомого — левантийского плута, который обманул и надул половину Рима, — пошутил Аврелий.
— Но я серьезно говорю, хозяин. На Палатинском холме…
— Там даже не знают о моем существовании.
— А вот и нет. Знают, — возразил грек. — А не веришь, так я готов сразу же доказать тебе это, — продолжал он, протягивая послание. — Держи, хозяин, это приглашение императора, которое не сулит ничего хорошего.
Аврелий повертел в руках свиток. Печать, несомненно, принадлежала Тиберию Клавдию Друзу Нерону, божественному Цезарю. Он прочитал послание и, закрыв его, отвернул от глаз любопытного секретаря.
— Я приказал служанкам приготовить тебе ванну, так что как раз успеешь, — сообщил слуга.
И действительно, во дворце его ждали в тот же день, в послеобеденное время. Однако печать была не тронута. Так откуда же узнал об этом хитрый слуга?
— Мне нужно только повидать Нарцисса, — солгал Аврелий.
Встреча с могущественным вольноотпущенником Клавдия выглядела вполне правдоподобно. Впрочем, Кастор не имел никакого права знать, что послание прибыло лично от императора.
— Боюсь, что найдешь доброго Клавдия Цезаря постаревшим, — невозмутимо продолжал Кастор, словно и не слышал слов хозяина. — Ему уже почти шестьдесят.
— Кастор, ты читал послание! — возмутился сенатор. — Но как тебе это удалось? Императорская печать не тронута!
— В ранней молодости, что прошла в Александрии, я получил некие полезные знания, — оправдался вольноотпущенник, нисколько не смутившись. — С тех пор, хозяин, я убежден: дабы спокойно смотреть в будущее, совершенно необходимо хорошее начальное образование.
Аврелий предпочел не развивать тему. Он хорошо знал, какого рода навыки приобрел его верный секретарь в годы своего египетского ученичества: умение хитрить, ловчить, мошенничать, плутовать, жульничать и обманывать владельцев, а также легко завладевать всем, что по неосторожности оказывалось поблизости от его носа.
С другой стороны, этот левантиец так часто предоставлял свои способности ему в услужение, что, пожалуй, не стоит особенно сосредоточиваться на его честности…
— Если тебе известно, что именно хочет сказать мне Цезарь, то я могу и не ходить к нему! — рассердился Аврелий.
— Нет, лучше все же пойти, и немедля. Иначе рискуешь обидеть императора, — спокойно посоветовал грек. — Приготовлю тебе парадную тогу, вдруг встретишь Мессалину. Она явно питает к тебе слабость. Я видел, как она смотрела на тебя из своей ложи.
Чувствуя себя как человек, за которым ведется неусыпная слежка, сенатор направился в термы — просторную ванную комнату с бассейном и двумя отделениями — с горячей и холодной водой, какие имелись в каждом римском доме.[10] Этот Кастор, подумал он, становится решительно невыносимым — так и лезет в чужие дела…
Спустя несколько часов, после тщательного досмотра стражей, сенатора провели по длинным коридорам, и теперь он ожидал у двери императорского кабинета.
Узнает ли его Цезарь? Он вспомнил, как много лет назад проводил целые дни в библиотеке Азиния Поллиона. Вспомнил приятные беседы, уроки этрусского языка, ехидные шуточки, которыми они с удовольствием обменивались. Он, Публий Аврелий Стаций, юный аристократ, подающий большие надежды, и Клавдий, человек уже немолодой, к которому тогда все относились с пренебрежением. Заикание и уродливая нога с самого детства превратили его в предмет насмешек всей семьи: остальные Клавдии — красивые, наглые, самоуверенные, — считали его паршивой овцой в роду, ошибкой, гримасой природы.
Клавдий-идиот — так с презрением называли они его, слишком занятые собой, чтобы заметить тонкий ум и жажду знаний, которая помогла ему стать глубоким знатоком лингвистики и истории. Удивительно, но те недостатки, из-за которых в нем не видели опасного конкурента, не однажды спасали ему жизнь.
В то время как его знаменитые родственники неизбежно погибали один за другим от яда или кинжала, несчастный Клавдий — «идиот», — на которого никто не обращал внимания, умудрился выжить, пребывая в тени. И настал день, когда он стал высшим правителем империи, протянувшейся во все концы света.
Нет, решил Аврелий, не стоит обманываться. Человек, встречи с которым он ожидал, — не прежний его товарищ по библиотеке, но божественный император, властитель земель и морей.
Секретарь сделал сенатору знак, и дверь открылась. Склонившись над обширным столом, Клавдий просматривал стопку документов. Да, он действительно постарел, убедился Аврелий, с любовью глядя на него, но тотчас выпрямился, высоко вскинув, как принято, руку в римском приветствии:
