Тутанхамон унаследовал власть над Обеими Землями в возрасте девяти лет, и непосредственно вслед за этим его женили на Анхесенамон, единственной оставшейся в живых дочери Эхнатона и Нефертити. Это был странный, но необходимый союз, поскольку они оба — дети Эхнатона, от разных матерей, и так как они были последними представителями своей великой династии, кто еще кроме них мог взойти на престол? Однако они были всего лишь детьми; не кто иной, как Эйе — регент, «Отец Бога», как его официально именовали, — с тех пор правил безжалостной рукой, насаждая свою власть страха, опираясь на чиновников, которые, казалось, были преданы одному лишь страху. Ненастоящие люди. Для мира, в котором столько солнца, мы живем в темном месте, в темное время.
Мы подошли к дому, ничем не отличавшемуся от большинства остальных в этом квартале: высокая потрескавшаяся стена из глиняных кирпичей отделяла дом от узкой улочки, в стене — дверной проем со старой покосившейся деревянной дверью нараспашку, а дальше — простой дом из сырцового кирпича, новое жилье в несколько этажей, ненадежно ютящихся один над другим поскольку в переполненном городе Фивы нет лишнего места. Я привязал Тота к колышку во дворе, и мы вошли внутрь.
Было трудно угадать истинный возраст жертвы — его миндалевидное лицо, тонкое почти до изящества, было одновременно и молодым, и старым; также и тело было телом ребенка, но и телом старика. Ему могло быть двенадцать лет или двадцать. В обычном случае его несчастные кости могли быть искривлены и вдавлены друг в друга в результате неправильного развития увечного тела в течение всей жизни. Однако при тусклом свете масляной лампы, стоявшей в стенной нише, я видел, что они были сломаны во многих местах и затем водворены на место, словно кусочки мозаики. Я осторожно приподнял его руку. Она была легкой, как изломанное тростниковое перо; переломы делали ее одновременно угловатой и гибкой, болтающейся. Он походил на странную куклу, сделанную из тонкого холста и обломков палочек.
Тело было положено как для похорон — кривые ноги выпрямлены, тонкие неровные руки скрещены на груди, пальцы, скрюченные словно когти ястреба, насильно разогнуты, кисти рук покоятся одна на другой. На глаза были положены золотые листья, и вокруг них черной и зеленой краской выведено Око Ра. Я аккуратно убрал листья — оба глаза были вынуты. Я поглядел в таинственную пустоту глазниц и вернул золотые листья на место. Только с выражением лица ничего не удалось сделать, возможно, из-за предсмертных судорог — представьте, сколько требуется мышц, чтобы улыбнуться; было невозможно заставить сменить его кривую ухмылку на что-либо другое при помощи молотков, клещей и прочих инструментов, применявшихся, очевидно, чтобы перекроить наново несовершенный материал этого тела. Словно празднуя маленькую победу, ухмылка оставалась на лице, в котором было столько жестокости. Хотя, разумеется, ничего подобного она не означала. Бледная кожа — признак того, что его редко выпускали на солнце — была холодной, словно кусок мяса. Его пальцы были длинными и тонкими, аккуратно остриженные ногти остались неповрежденными. Судя по виду скрюченных рук, он мало использовал их в жизни и уж точно не воспользовался ими, чтобы бороться против своей нелепой судьбы. Как ни странно, на запястьях, равно как и на лодыжках и шее, не было следов веревки.
То, что с ним сделали, было порочно и жестоко, для этого требовалась значительная физическая сила, а также анатомические знания и умения, — но это не обязательно было причиной его смерти. Однажды меня вызвали к жертве войны между преступными бандами в предместьях, где селилась беднота. Молодого человека закатали в тростниковую циновку, оставив голову снаружи, чтобы он мог наблюдать за своим наказанием, которое состояло в избиении тяжелыми дубинками. Я до сих пор помню выражение ужаса на его лице, когда циновку, пропитанную его собственной кровью, осторожно развернули, после чего тело его распалось на части, и он умер.
Чаще всего жертва убийства раскрывает историю своей гибели через позу, в которой лежит тело, и через нанесенные телу отметины и раны. Даже выражение лица порой может что-либо сказать, несмотря на глинистую пустоту смерти: испуг, потрясение, ужас — все это отпечатывается и остается на какое-то время в чертах лица после того, как птица души, ба, покидает тело. Однако этот молодой человек казался необычно спокойным. Отчего бы? Промелькнула мысль: возможно, убийца умиротворил его при помощи какого-то наркотика. В каковом случае он должен иметь познания в фармакопее — и доступ к лекарственным препаратам. Возможно, лист конопли или цветок лотоса, настоянный в вине? Но и то, и другое имело бы лишь легкое усыпляющее действие. Или корень мандрагоры, в экстрагированном виде, — гораздо более мощное успокоительное.
Однако такой уровень жестокости, а также изощренность замысла говорили о чем-то еще более действенном. Возможно, маковый сок, который можно раздобыть, если знать, куда обратиться. В сосудах в форме перевернутой маковой коробочки его ввозили в страну лишь самыми тайными путями, и было известно, что большая часть урожая выращивается во владениях наших северных врагов, хеттов, с которыми мы уже давно ведем изнурительную войну за контроль над стратегически важными землями, лежащими между нашими империями. Это был запрещенный, но пользующийся большим спросом товар, предмет роскоши.
Жилище жертвы, которое располагалось на нижнем этаже, выходя непосредственно во двор, было полностью лишено характерных черт, словно какой-нибудь склад. Здесь почти не было вещей, которые говорили бы о короткой жизни мальчика, если не считать нескольких папирусных свитков и погремушки. Простой деревянный табурет был поставлен в тени у дверного проема, откуда он мог наблюдать за кипящей на улице жизнью — и через который его убийца мог под покровом темноты с легкостью проникнуть в дом. Его костыли стояли, прислоненные к стенке возле кровати. Глиняный пол был чисто выметен; не было никаких следов сандалий убийцы.
Судя по виду и расположению дома, родители мальчика принадлежали к низшему чиновничьему классу, и очевидно, они держали сына вдали от критических и суеверных взглядов окружающего мира, ибо некоторые верят, что подобные немощи говорят о покинутости и отверженности богами, в то время как другие считают, что это знак божественной милости. Хети потом допросит слуг и возьмет показания у членов семьи. Но я уже сейчас знал, что он вернется ни с чем, поскольку этот убийца никогда не позволит себе совершить какую-нибудь обыденную ошибку. У него слишком сильное воображение, слишком тонкое чувство стиля.
Я сидел в молчании, размышляя о странной головоломке, разложенной передо мной на постели, заинтригованный и сбитый с толку намеренной необычностью этого действия. То, что убийца сделал с мальчиком, несомненно, было указанием на нечто другое: некая идея или комментарий, написанный на теле. Была ли проявленная убийцей жестокость демонстрацией силы? Или, может быть, это проявление презрения к несовершенствам плоти и крови, указывающее на глубинную жажду высшего совершенства? Или же — еще более интересная мысль — может, скрытой подоплекой было возможное сходство мальчика с царем, с его недугами (хотя мне не следовало забывать, что это всего лишь слухи)? Почему лицо жертвы разрисовано как у Осириса, бога теней? Почему у него вынуты глаза? И почему, как это ни странно, все это напомнило мне о старом ритуале, когда наши предки, дабы проклясть своих врагов, сперва разбивали глиняные таблички, на которых были написаны их имена и титулы, а затем казнили и погребали их без головы и вверх ногами? Здесь присутствовали изощренность, ум и многозначительность. Это было почти письмо — настолько все было отчетливо. Только вот оно было на языке, который я пока не мог расшифровать.
А потом я кое-что заметил. Шею охватывала спрятанная под одеждой полоска исключительно тонкого холста, на котором превосходными чернилами были нанесены иероглифы. Я поднял лампу повыше. Это было охранительное заклинание, предназначенное специально для усопших на время их ночного странствия по Иному миру в Солнечной ладье. Оно завершалось словами: «Этим заклинанием, о Ра, твое тело будет сохранено вечно».
Не двигаясь, я сидел, разглядывая этот редкостный предмет, пока у входа в комнату мальчика не послышался сдержанный кашель Хети. Я спрятал полоску холста в своих одеждах. Я покажу ее своему старому другу Нахту, человеку благородному и по состоянию, и по характеру, который весьма сведущ во всем, что касается тайного знания и заклинаний, равно как и в очень многом другом.
— Члены семьи готовы встретиться с тобой, — сказал Хети.
Они ожидали в боковой комнате, освещенной парой свечей. Мать покачивалась и тихо причитала в своем горе, ее муж с непонимающим видом молча сидел рядом. Я подошел к ним и принес свои бесполезные соболезнования. Следуя моему незаметному кивку, отец мальчика вышел со мной в маленький дворик. Мы присели на скамейку.
