Ознакомительная версия.
Я пожал плечами.
— Пойдемте дальше, Надежда Петровна, а то мы тут торчим на виду у всех.
Ламанова прибавила шаг.
— Давайте, — предложил я, — мне ваш ридикюль. Он, наверное, теперь тяжеленький?
— Нет, — улыбнулась Ламанова, — я об него греюсь.
Мы повернули на Петровку и пошли через бульвар, по направлению к Страстному.
— Мне это не нравится, — сказала она наконец. — Все это попахивает скандалом. А ведь не первая такая простушка шьет у меня нечто дорогое.
— Не первая?
— Третья или четвертая.
— Да, странно…
— Я понимаю, когда приезжает какая-нибудь купчиха из Саратова или Нижнего. Тянется к моде, хочет в своем городе быть первой модницей. Это понятно. Ни манер, ни приличного образования — только мужнин капитал, составленный на торговле селедкой или дратвой. Или чем они там торгуют. С ними мучаешься, но они хотя бы понятны. А вот такие… Появляются из ниоткуда и в никуда исчезают! Что это за женщины? Откуда у них деньги? Я ведь беру много, Владимир Алексеевич. Мне мало брать нельзя — надо держать марку!
Минут через десять мы дошли до Дмитровки. Здесь, на углу, под номером 23, стояло четырехэтажное здание доходного дома Адельгейма — зубного врача, прославившегося в литературных кругах тем, что как-то заменил коронку самому Достоевскому, приезжавшему в Москву по делам. Кстати, оба его сына стали неплохими актерами. Весь первый этаж здания и был арендован Ламановой под собственный модный дом. В высоких окнах стояло всего два безголовых манекена, одетые один в бальное голубое платье, а второй в прогулочный костюм из шотландки. Над дверями с причудливыми изогнутыми стеклами с латунными ободками была помещена большая вывеска: «Модный дом Н.П. Ламановой». И чуть ниже: «Поставщик Ея Императорского Величества» — с непременным двуглавым орлом.
— Ну вот, — с мягкой улыбкой сказала Надежда Петровна, — большое вам спасибо, Владимир Алексеевич, что проводили. Не хотите зайти согреться? Я вас чаем напою у себя в кабинете.
Я посмотрел вверх на окна.
— Темно уже, а свет ни в одном окне не горит. Где же жильцы?
— Съехали. Новый домовладелец собирается тут все перестраивать.
— А вы?
— Нас тоже попросили. Приходил от него управляющий — да только я выговорила себе еще полгода сроку.
— А потом куда?
— Никому не скажете?
— Нет, — улыбнулся я.
Ламанова сделала знак рукой, чтобы я нагнулся к ней. Надежда Петровна была маленького роста, пухленькая и очень милая. Нагибаться к таким — сущее удовольствие.
— Я строю собственный дом, — шепнула она мне.
— Где же?
— На Тверском бульваре. Только никому ни слова. Поклянитесь!
— Клянусь. Это не у Никитских ли ворот?
Ламанова укоризненно наморщила носик.
— Ну! Это же секрет!
— Хорош секрет, — заметил я, — когда уже и стройка идет, и архитектором не кто-то, а Лазарев. Вот что творит Елисеев на Тверской — это да, секрет. А ваш…
— Ну и ладно! — засмеялась Ламанова. — Мне нужно еще немного времени, чтобы достроить и переехать. А тут уж больно место хорошее. Да и известное моим клиенткам.
Мне показалось какое-то шевеление между манекенами. Мелькнуло несколько встревоженных лиц. Потом дверь отворилась и прямо на улицу, под свет фонаря выскочила взволнованная молодая девушка.
— Надежда Петровна! Надежда Петровна! Идите скорее!
— Оля? — удивленно спросила Ламанова. — Ты чего на холод выскочила? Простудиться хочешь?
— Надежда Петровна!
Ламанова стремительно подошла к ней и выслушала то, что девушка тихо прошептала ей на ухо. Потом растерянно повернулась ко мне.
— Это Бог знает что! Владимир Алексеевич, не пройдете ли внутрь?
— Что случилось?
— Не хочу говорить на улице.
— Хорошо, пойдемте.
Мы вошли в дверь. За нами юркнула и девушка.
— Вот, — указала она в угол просторного зала, где в кресле, расстегнув шинель и сняв шапку, сидел полицейский пристав. При виде Ламановой он встал и коротко поклонился.
— Здравствуйте! — ответила та. — Если вы пришли пошить себе мундир, то, увы, мы этим не занимаемся.
— Мадам, — ответил пристав. — Простите, что побеспокоил. Я жду одну из ваших работниц. Только и всего.
— Только и всего! — откликнулась Ламанова. — В чем дело? Что она натворила?
— Ничего такого, — честно ответил пристав. — Но хочу вас попросить отпустить со мной Фигуркину Анну Петровну для проведения дознания.
— А что случилось-то? — спросил я.
Пристав посмотрел на меня, прикидывая, отвечать незнакомцу или нет. Потом решил, что разговаривать с неизвестными господами его не уполномочивали, и снова повернулся к Ламановой.
— Братец ее повесился. Следователь просил доставить госпожу Фигуркину для протокола.
Надежда Петровна ахнула.
— Оля! Где Аня Фигуркина?
— Плачет.
— Где плачет?
— В пошивочной.
Ламанова повернулась ко мне.
— Пойду поговорю с ней. Дождитесь меня, Владимир Алексеевич, хорошо?
— Хорошо.
На ходу снимая пальто и теплую шапочку, Ламанова устремилась к двери в противоположной стене, скрытой бархатным бордовым занавесом. Я же подошел к приставу и предъявил ему свою корреспондентскую карточку. Он поморщился.
— Где это произошло-то?
— Извините, не имею права разглашать подробности.
— Так ведь я и так узнаю.
— Узнаете — дело ваше. А я — при исполнении.
— Ну, хорошо, братец.
Пристав помялся, а потом сообщил:
— В Палашевском переулке. Во дворах.
Пристав одной рукой неудобно начал застегивать шинель, а я огляделся. Большой зал был освещен только настенными светильниками. Люстру не включали, вероятно, в отсутствие клиентов, поэтому цвет драпировки на стенах показался мне темным — его разнообразили только ряды небольших фотографий в изящных рамках, изображавших дам в разных платьях. Подойдя ближе, я увидел, что они раскрашены от руки. Из мебели в этом зале было только несколько живописно расставленных кресел и два журнальных столика с последними изданиями «Нового русского базара» и «Вестника моды». Ну и конечно — четыре больших зеркала в полный рост, в тяжелых рамах, так, что, встав напротив, вы как бы видели себя персонажем картины.
Наконец, дверь отворилась и вошла Надежда Петровна, обнимавшая за плечи худенькую светловолосую девушку с заплаканным личиком. На вид девушке было не больше двадцати. В руках она держала полушубок.
— Владимир Алексеевич, — обратилась ко мне Ламанова, — простите, что я снова обращаюсь к вам с просьбой.
— Я и сам хотел вам предложить, — перебил я Надежду Петровну. — Давайте я схожу вместе с ними, присмотрю за вашей работницей.
— Это Аня Фигуркина.
— Хорошо.
Я взял из рук девушки полушубок и помог ей одеться. Замотав голову платком, она ухватилась тонкими пальчиками за мой рукав. Вместе с приставом мы вышли на улицу, где полицейский остановился.
— Поймайте извозчика, — сказал я.
— Тут недалеко, — ответил он.
— За мой счет.
Он пожал плечами и свистнул извозчику, стоявшему неподалеку.
Сев в коляску, мы поехали в Палашевский.
— Ну-с, тут дело понятное. — Следователь вынул носовой платок и сипло прокашлял в него несколько раз. — Чистое самоубийство.
В перегороженной ширмой каморке, что находилась под самой крышей дешевого доходного дома в Малом Палашевском переулке, было тесно. В левой ее части с косой, почти черной от сажи балки свисала бельевая веревка, обрезанная дворницким перочинным ножом. Тело юноши сняли при понятых и положили на узкую пружинную кровать с высокими, немного проржавевшими спинками, застеленную старым коричневым одеялом, после чего дворнику и понятым пришлось уйти, чтобы дать место следователю, сестре покойного, приставу и мне. Бедная девушка тихо плакала, сидя в ногах покойника, потому что табурет занял пристав — придвинувшись к столу, он заполнял протокол опознания. Судя по всему, именно с этого табурета и спрыгнул самоубийца, что, впрочем, совершенно не смущало пристава.
— Ждем врача, но только для проформы, чтобы подписал протокол, — сообщил мне следователь. Он вынул папиросу, но потом, поняв, что даже от нее одной вся комната заполнится дымом, убрал обратно в толстый латунный портсигар.
— А кто врачом? — спросил я.
— Зиновьев. Знаете такого?
— Павел Семенович? Конечно.
Я внимательней посмотрел на покойного. Теперь мне стала понятна некоторая скованность пристава — дельце было из таких, о которых не принято было писать в приличных газетах. Судя по внешности, молодой человек принадлежал к той породе, которая женскому обществу предпочитает мужское — и отнюдь не для спортивных занятий. Длинные волосы рассыпались по серой залатанной подушке. Руки, сложенные на груди, были ухоженными, как у дамы. Он был, безусловно, красив при жизни. Несмотря на вываленный посиневший язык было заметно, что красота эта — иного толка, чем красота мужская.
Ознакомительная версия.
