Гейпинг-Гилл находился совсем рядом, Фелл-Бек низвергался вниз, в пещеру, а дальше вливался в подземную яму, которую не решались исследовать далее спелеологи и опытные ныряльщики.
Стелла взяла голубой череп в руки и подняла, приготовившись бросить вниз.
Осколок голубого света у нее в сознании спрятался в самый дальний уголок, он так устал, был таким старым и измученным, он истратил почти все свои силы. Или, может, был слишком молодым, как ягненок, родившийся холодной зимней ночью, он плакал и плакал, но никто его не покормил, и он совсем ослабел от своих жалобных воплей.
Стелла опустила руки. С удивившей ее саму нежностью она прижала камень к груди и почувствовала прикосновение грубого известняка сквозь тонкую футболку. Ее сердце билось для него, как билось только для Кита, но иначе; она никогда не хотела защитить Кита так, как мечтала защитить тот грязный кусок камня.
— Мы должны тебя очистить, чтобы ты снова обрел целостность, — сказала она вслух.
Голубая искра вспыхнула и разгорелась, точно свеча от сквозняка, грозящего ее потушить. Прижимая к груди камень, Стелла поднялась и огляделась по сторонам.
Близился рассвет, и овцы начали просыпаться. Небо стало светлее, а Гейпинг-Гилл окутали еще более мрачные тени, вода обрушивалась вниз все с такой же головокружительной скоростью. Они ждали, эти двое, наделенные той же древней мудростью, что и камень, который она держала в руках. Интуиция подсказывала Стелле, что их следует накормить.
Она убрала каменный череп в рюкзак, предварительно завернув в полотенце, и принялась искать на утоптанной овцами земле камень того же размера и схожей формы.
Ей пришлось сделать большой круг, перелезть через прополочное ограждение и подойти к болоту, прежде чем она нашла то, что искала.
Когда она вернулась, трава на выпасе уже приобрела ярко-зеленый цвет, а в потоках воды то и дело возникали серебристые искры. Только пропасть перед ней окутывал такой же непроницаемый мрак. Стоя спиной к солнцу, так что ее тень падала на воду, Стелла размахнулась и швырнула только что найденный камень в зияющую черную пасть.
Он исчез на удивление быстро, а через мгновение она услышала, как он раскололся о дно.
— Молодец, — послышался голос Тони Буклесса у нее за спиной. — Я не был уверен, что ты сможешь это сделать.
Стелла замерла на месте. Он только что закончил подъем, и его тень слилась с ее тенью, растянув ее в длину, а их головы нависли над пропастью.
— Мне приснился Кит, — сказала она. — Мне показалось, что камень… что он хотел сюда попасть.
Где-то в глубине ее сознания сущность, ставшая ее частью, замерла, ожидая продолжения.
— Я слышал, как ты встала, — сказал Тони. — Когда ты не вернулась, я подумал, что тебе может понадобиться помощь.
— Спасибо.
Стелла снова лгала, но на сей раз камень был ни при чем, и она ни капли не сожалела о том, что сделала.
Буклесс показал ей телефон.
— Мне только что позвонили из больницы. Кит пришел в себя и спрашивал о тебе. Ты готова отсюда уйти и поехать со мной к нему?
На борту «Авроры», оказавшейся в одиночестве в Карибском море, в половине дня пути от Замы[5]
,Новая Испания Сентябрь — октябрь 1556 годаСо всех сторон расстилалось спокойное море. Впервые за педелю, прошедшую после шторма, «Аврора» расправила паруса и мчалась полным ходом. Воздух наполняли шипение и грохот волн, ударяющих о нос корабля, хлопанье парусов на трех мачтах, пение веревок и штагов, где-то вдалеке слышался печальный крик птицы.
Седрик Оуэн поднялся до рассвета и стоял, прислонившись спиной к фок-мачте, порывы ветра играли его волосами. У него под ногами палуба равномерно поднималась и опускалась, а мирное море облизывало нос корабля пенными волнами.
Ночь была почти такой же, как в первый день шторма, если не считать того, что теперь они плыли в полном одиночестве. Как и предсказывал голубой камень, «Аврора» отбилась от конвоя в разразившемся хаосе ветра и дождя.
Команда «Авроры» видела только один утонувший корабль, остальные исчезли в потоках дождя и порывах дикого ветра. Против всякого здравого смысла де Агилар два дня водил судно кругами в неспокойном море в надежде увидеть флаг или кусок паруса, рассчитывая разглядеть живых людей среди обломков, мечущихся в волнах.
Ничего и никого не обнаружив и понимая, что сильные порывы ветра могут сорвать мачты, он в конце концов неохотно отдал приказ взять курс на запад, не имея ни малейшего представления о том, ищут ли их так же, как он искал тех, кому удалось выжить, или все остальные стали жертвой ярости стихии. Каждый, кто находился на борту, испытывал боль расставания, гораздо более мучительную, чем то, что они чувствовали, покидая Севилью пять недель назад.
Плыть в одиночестве было совсем не то же самое, что являться частью конвоя, все равно что идти под порывами сильного ветра по скалистому уступу без ограждения. Вначале ощущение изоляции пугало Оуэна, но неделя покоя и уверенность, с которой де Агилар управлял кораблем, все изменили, и вскоре он уже чувствовал восторг, радовался свободе и не хотел, чтобы это когда-то закончилось.
Только вот голубой живой камень желал большего. Его настойчивые призывы разбудили Оуэна еще до рассвета и привели сюда, на это место, к мачте, откуда он мог наблюдать, как бесконечные черные просторы моря сливаются с небом на далеком, неразличимом горизонте.
Никогда еще он не видел такой абсолютной ночи. Граница между светом и тьмой отсутствовала, и горизонт исчез, превратив небо и море в единое целое. Бесчисленные созвездия отражались в океане, их сияние возвращалось обратно в небо, и Оуэна со всех сторон окружали яркие точки света в темноте, которой не было конца.
Лишь в одном месте, впереди и немного в стороне по левому борту, возник свет, более оранжевый, чем сияние звезд, и мигающий время от времени, точно пламя костра.
Оуэн наблюдал за ним, пытаясь понять, что это такое, когда ночной мрак разорвали первые лучи солнца, пролившиеся на воду.
Этот момент, наполненный чистым восторгом, принадлежал только ему одному — в одно короткое мгновение чернильная таинственность ночи уступила место ослепительно голубым и золотым краскам рассвета на море.
От такой красоты замирало сердце. Поскольку Оуэн не верил в божью благодать, он последовал своей многолетней привычке и открыл сердце, чтобы поблагодарить голубой камень, который, несмотря на все препятствия, привел его сюда.
— Ради таких мгновений стоило столько пережить, верно?
Тихий голос испанца прозвучал слева от него, куда рассвет еще не добрался. Фернандес де Агилар умел очень тихо ходить по своему кораблю.
Оуэн вздрогнул и вдруг понял, что рад возможности разделить с ним это мгновение.
— Если бы мне было суждено умереть прямо сейчас, увидев это, я бы не стал жалеть о том, что моя жизнь слишком рано подошла к концу, — сказал он.
— Вам следует быть осторожнее в словах, — пожурил его де Агилар. — Не стоит легкомысленно относиться к смерти и звать ее. К наступлению ночи мы доберемся до земли. Вы об этом знали?
— Догадывался. А вам известно, куда мы направляемся после того, как шторм заставил нас так сильно изменить курс?
— Я был бы плохим капитаном, если бы не знал, куда привел свой корабль, верно?
Испанец сел, прислонившись к мачте спиной и подтянув к груди колени. Впервые за все время их знакомства он был одет довольно небрежно; белая рубашка навыпуск, манжеты и воротник расстегнуты. У него еще болела сломанная рука, но повязка стала тоньше, и Оуэн был уверен, что к концу месяца с ней можно будет расстаться.
Мы направлялись в Кампече, — сказал де Агилар. — Это к северу отсюда, на западном побережье полуострова. Но нам не хватит еды и воды, чтобы туда добраться, поэтому мы зайдем в город Тулум, так назвал его мой двоюродный дед из-за окружающей его со всех сторон стены. Местные жители называют его Зама, что означает «рассвет», и мы только что увидели почему. Ночью аборигены предупреждают корабли о скалах, и плавать здесь достаточно безопасно. Если вы отвернетесь от солнца и посмотрите по левому борту, то увидите огонь, который горит в башне, стоящей на берегу моря.
— Значит, это огонь? А я все пытался понять, что это такое. Не думал, что дикари имеют представление о маяке.
— У них есть много того, что мы даже представить себе не можем по рассказам о них. Королю выгодно, чтобы мы считали их примитивным народом и могли демонстрировать им свое презрение. Мой дед сначала думал, что они невежественные дикари, пригодные лишь для того, чтобы стать рабами во славу христианства. Его товарищ Гонсало Герреро раньше его понял, что это не так, и тридцать лет сражался вместе с местными жителями против Испании.
