Ознакомительная версия.
— Ну? — спросил я. — Что ты куксишься, Мария Ивановна? — Скажи-ка мне, — Маша уперла руки в бока, — кто этот твой знакомый?
Я закатил глаза.
Следующий день принес новый сюрприз. Обедая в «Эрмитаже», я, ожидая заказанных цыплят по-польски, читал «Листок». И в криминальной колонке наткнулся на короткое сообщение о том, что возле Дорогомилова из Москвы-реки вынесло труп мещанина Леонида Брома, фотографа, имевшего мастерскую на Большой Ордынке. Пристав, проводивший первоначальное обследование тела, обнаружил, что покойнику, прежде чем он утоп, перерезали горло. Вероятно, мой азиатский знакомец все-таки нашел Леонида раньше, чем тот успел скрыться.
Я подозвал метрдотеля и спросил, где у них телефон. Мне показалось обязательным сообщить эту новость Надежде Петровне. Наконец, барышня соединила меня с ателье Ламановой. Но та, даже не дав мне сказать ни слова, потребовала, чтобы я срочно, бросив все дела, приехал к ней. И повесила трубку.
Иван быстро доставил меня по адресу. Войдя, я был тут же перехвачен одной из девушек, дежуривших в гостиной, как я понял, специально, чтобы меня встретить.
— Пойдемте скорее, — сказала она серьезно, — Надежда Петровна сейчас в швейном. Просила тут же вас привести.
— Пойдем, милая, — кивнул я, снимая пальто.
Она взяла у меня верхнюю одежду и повесила на красивую деревянную вешалку в углу. Вслед за девушкой я вошел в одну из дверей с другой стороны гостиной и очутился в полутемном коридоре. Налево, как я помнил, была дверь в кабинет Ламановой.
— А что у вас тут? — спросил я, указывая на три двери справа.
— Примерочные.
— Ага. Куда нам?
— Идите за мной.
Коридор изгибался направо. За углом слышалось стрекотание «зингеров». Мы прошли несколько шагов и оказались в большом помещении, которое выглядело совсем не так элегантно, как гостиная — стены были покрашены серой краской. Окно, самое простое, было только одно. Но зато с потолка свисало сразу несколько электрических ламп в жестяных абажурах.
— Это наш пошивочный цех, — сообщила девушка, вытянув шею и высматривая кого-то в конце зала. Слева были три больших стола с рулонами ткани и обрезками. За одним из них стоял небольшого роста мужчина с руками, перепачканными мелом. Он перебирал листки бумаги с какими-то чертежами. Вероятно, закройщик. Справа, через широкий проход, в несколько рядов помещались столы поменьше со швейными машинками, за которыми сидели портнихи. В одной из них я узнал Аню Фигуркину. Она, как будто почувствовав мой взгляд, подняла свою русую головку и робко кивнула, но тут же склонилась обратно к своей работе.
— Вон там! — сказала моя провожатая, указывая куда-то пальчиком. Ламанова стояла возле одной из портних и что-то ей сердито говорила. Я пробрался между столов и услышал:
— …сколько говорить-то? Неужели ты вообще не понимаешь, Лиза? Надо же и головой подумать! Ну хоть глазами посмотри! У тебя прижимная лапка не отрегулирована — как ты жаккард сшиваешь? Слишком плотно — оттого у тебя сплошные зацепы! Вот возьму и вычту у тебя из жалованья за испорченную ткань! Хорошо, что я рано заметила, пока ты мне тут всю работу не испортила. Поняла?
— Поняла, мама Надя, простите, — тихо прошептала девушка, все лицо которой было усеяно рыжими веснушками.
— Ну, а поняла, так отрегулируй. Чего сидишьто? Нет, дай я тебе покажу. Вот так. Теперь видишь? Прижимаешь неплотно, тут придерживаешь пальцем, чтобы контролировать строчку. И тогда нигде не цепляется. Лизок! Давай, дорогая, работай. Мне и без тебя дел хватает. Девушка с веснушками кивнула и принялась за работу. Только тут Надежда Петровна увидела меня.
— Наконец-то! — сказала она. — Владимир Алексеевич, как вы долго.
— Приехал как только смог, — сказал я, целуя поданную мне мягкую руку. — Гнал.
— Гнали… гнали… Пойдем ко мне. Есть новости.
Она прошла между столов — прямая и спокойная, отвлекшись только на пару секунд, чтобы дать указания портнихам. Но очутившись в своем кабинете, тяжело опустилась в кресло за столом.
— Ну, что случилось опять, Надежда Петровна? — спросил я.
Ламанова исподлобья посмотрела на меня.
— Сегодня ко мне приходили гости, — сказала она тусклым голосом.
— Какие гости?
— Плохие. Они показали мне письмо.
— Письмо?
— Да-да. То самое письмо, которое я по вашему совету написала шантажисту. — Вот как?
— Что вы наделали, Владимир Алексеевич! Зачем вы заставили меня написать это письмо?
— Да что случилось? — воскликнул я в полном недоумении. — При чем тут письмо? Все шантажисты мертвы! Мертвы, Надежда Петровна! Кто может вам посылать какое-то письмо? Она вздохнула:
— Я не знаю. Сегодня утром пришли трое. Один из них показал мне письмо, в котором я соглашалась уплатить двадцать тысяч рублей. И сказал, что они пришли за деньгами, которые я пообещала. — Но кто же их послал?
— Вот! — Ламанова подняла палец. — Я тоже их об этом спросила. Они ответили — не важно кто. Их послал некий клиент, который требует теперь уплаты долга. — Долга? Они так сказали?
— Именно! Владимир Алексеевич, вы говорили мне, что это письмо нужно только для проформы, что оно — ловушка для шантажиста. А теперь получается, что я сама угодила в ту ловушку, которую вы же и поставили! Внутри у меня все сжалось. Я совершенно не понимал, что произошло, но предчувствие чего-то нехорошего вдруг отозвалось слабостью во всем моем теле.
— Погодите, Надежда Петровна, — сказал я взволнованно, — тут, должно быть, ошибка. Никакакого долга у вас нет. Да и кто вам может предъявлять претензии? Я же сказал — все, кто хотел вас шантажировать, мертвы.
— Мертвы! — воскликнула Ламанова, но тут же взяла себя в руки и продолжила тише: — Извините, Владимир Алексеевич, это оттого, что я напугана. Да, я напугана. Я напугана и обвиняю вас в этом, хотя с моей стороны так, наверное, неправильно. Не беспокойтесь. Я, хотя и женщина, но истерить не буду. Не буду, слышите! Вы думаете — это ателье мне досталось так просто? За красивые глаза? За деньги мужа? Нет. Это — мое. Я все тут сделала сама. Я сама всего добилась. Вот это, — она обвела свой кабинет широким жестом, — результат того, что когда другие истерили, а я работала.
— Я знаю, Надежда Петровна.
— Нет, Владимир Алексеевич, вы этого не знаете, потому что вы — мужчина. И вы живете совсем в другом мире. Ламанова откинулась на спинку кресла. Передо мной сидела уже не обаятельная моделистка, не энергичная хозяйка предприятия — нет. Это был просто усталый человек, сумевший подняться на вершину скалы, с которой теперь собирался совершить прыжок в море. Так люди используют минуту перед опасным броском, чтобы расслабиться, а потом сосредоточиться. Я видел это выражение лица у солдат за несколько минут до начала атаки.
— Знаете, почему я оставила семью, сестер и уехала в Москву учиться на портниху?
— Почему?
— Вы читали «Что делать?» Чернышевского?
— Конечно.
— Помните, там Вера Павловна уезжает из дома и открывает швейную мастерскую, чтобы собственным трудом зарабатывать на жизнь? Мастерскую нового типа, где нет хозяина и работников, где все равны?
— Да. Но я помню, что опыт этот оказался неудачным.
— Это все равно. Главное не в этом. Знаете, когда я прочла роман — еще там, в Шутилово, это под Нижним, — я две ночи… нет, три ночи не могла спать. До того я никогда не думала о будущем. Что со мной будет, останься я дома? Скука. Бедность. Злость. Мой отец, подполковник в отставке, пытался тянуть семью и еще выплачивать долги покойного брата. Но мясо мы ели все реже и реже. А одежду перелицовывали и перешивали, но только она становилась все более ветхой — многие вещи уже нельзя было даже использовать на заплатки… Да, именно там я научилась держать иголку в пальцах. И что дальше? Я сбежала. Нет, сестрам и папе я сказала, что еду в Москву учиться шить по-настоящему, что найду работу и стану поддерживать их, присылать часть моего заработка. Сестры были младше — они поверили в это всерьез. Они обнимали меня и благодарили. А отец… Он не был идеалистом. Но и запретить мне ехать он не мог — я уже была взрослой. Да и кормить меньше на один рот… Но он винил во всем только себя. И так и умер — через три года, с чувством вины, не узнав, что я действительно начала хорошо зарабатывать и не только помогала сестрам, но и вызвала их в Москву.
— То есть, — сказал я, — в вашем случае все сны Веры Павловны сбылись?
Она вздохнула.
— Нет. Не так. Трудолюбие… добрые отношения друг к другу — все это идеализм. Будь ты хоть тысячу раз трудолюбив и добр к людям — это ничто без таланта. Трудолюбие помогает талантливым. Бездарным оно не приносит ничего, кроме разочарования. Я была как эта девушка Лиза — та, которую сегодня отчитывала там, в швейном цехе. Она недавно приехала из-под Мурома. Никакого опыта еще. Но у меня оказался талант — когда я после обучения поступила закройщицей к мадам Войткевич, я вдруг поняла, что могу создавать платья одно лучше другого. Мне это нравилось, потому что талант сидел внутри меня и просился на свободу. Откуда он взялся, где в Шутилово я подцепила эту инфекцию таланта, в каких лопухах? Не важно. Вы и сами, Владимир Алексеевич, талантливы в своем деле. Вы и сами понимаете, что когда талант попадает в правильную профессиональную среду, когда он набирается опыта, то все начинает складываться само собой. И все человеческие качества, которые мы так ценим в талантливых людях, — это производное от работы. Гений и злодейство — две вещи несовместные, не так ли? Чем больше людей ты вовлекаешь в свою работу — тем добрее ты к ним становишься, потому что иначе они не захотят точно и с удовольствием выполнять поставленную тобой задачу. Отсюда — ответственность не только за себя, но и за них. Чем выше ты хочешь подняться, тем больше ты должен учиться и работать — отсюда трудолюбие даже у самых ленивых. Ты должен подмечать каждую деталь, продумывать каждый шаг — отсюда гибкость ума и желание учиться. И ты хорошо знаешь, как тяжело все это дается, — отсюда скромность. Люди, которые просто плывут по течению, которым все дается легко, как правило, нескромны, равнодушны и тупы. И бездарны. Потому что им не надо трудиться по-настоящему. Не так ли?
Ознакомительная версия.
