Едва нагруженные подводы съехали со двора, пожаловали фуражиры Великой армии в сопровождении эскорта драгун и потребовали весь наличный запас овса. Опасаясь, что французы могли заметить удалявшиеся от усадьбы телеги, Игнатию пришлось распечатать один из своих НЗ и исполнить требования неприятелей. От тотального обыска усадьбу спасло присутствие самой Анны Петровны. Обворожительно улыбаясь, она объяснила командиру драгун, симпатичному белокурому нормандцу, что иных запасов фуража у них нет, так как всю его наличность реквизировало русское командование. Молодой лейтенант удовлетворился её объяснениями и велел старшему из фуражиров заплатить за овёс. Тот достал из шитой серебром ташки [40] внушительную кипу ассигнаций и отслюнявил Анне несколько купюр. Та уж хотела отказаться — принять деньги из рук врага представлялось ей низким и позорящим её, русской дворянки, достоинство деянием, — однако, взглянув на растерянное лицо нормандца, она приняла банкноты, толком даже не взглянув на них. После визита фуражиров Анна Петровна возобновила допрос Игнатия. Напустив таинственный вид, старик, по обыкновению, принялся темнить.
— Кто те люди, Игнатий, коих ты без спросу пустил в наш дом? — Бездонные, иссиня-чёрные глаза Анны гневно сверкнули.
— Какие люди, барышня? — решив, как всегда, валять ваньку, прикинулся дурачком дворецкий.
— Не хуже меня знаешь какие! — с нажимом на последнем слове и металлом в голосе продолжала допытываться Анна. На этот раз она решила узнать правду, невзирая на уловки Игнатия.
— Я ничаво такого не ведаю. Барышня возводит на меня напраслину. Должно быть, кто-то из соседской прислуги зашёл в людскую да…
— Полно лгать да изворачиваться! Соседскую прислугу я знаю в лицо! А эти — чужие и незнакомые люди. Ежели ты вдругорядь зачнёшь отпираться, я велю высечь тебя и не погляжу на твои седины! — в негодовании напустилась на дворецкого Анна и тут же вспомнила, что сечь Игнатия будет некому.
Ни слепой отцов денщик Дмитрий, ни садовник Степаныч на эту роль не годились. Разве что ей самой за кнут взяться или обратиться к стоявшим на постое французским офицерам. Гримаса исказила красивое лицо девушки. С отвращением отвергла она недостойную мысль, устыдившись самой себя. Она, Анна Петровна Мятлева, девица девятнадцати лет, дочь благородных родителей, владетельница богатых имений и крепостных числом в полторы тыщи душ, едва мирилась с пребыванием в своём доме неприятелей, пусть среди них и находились интересные и привлекательные мужчины. Их заигрывания и галантные ухаживания, зачастую утончённые, вызывали у неё гнев, боль и раздражение, тогда как непостижимое скрытничанье и грубая ложь близкого ей человека безотчётно угнетали её. Душевное состояние Анны передалось Игнатию. Он пал ниц и, глядя в пылающие глаза девушки, запричитал:
— Прости меня, барынька! Не за себя, а за тебя, хозяюшку миленькую мою, в лихую годину опасаюсь я и молюсь! Да простит меня, слугу недостойного, ваш покойный батюшка, незабвенной памяти Пётр Ляксандрович, но вижу я, как исстрадалась душа ваша! А посему осмелюсь нарушить тайну мою и мне доверенную…
— Поднимись, поднимись с колен, дедушка!
Анна растрогалась, порывисто подбежала к Игнатию и горячо обняла его. Тот, кряхтя, поднялся с колен и продолжил свою исповедь. Анна слушала, затаив дыхание. Только под конец, когда Игнатий закончил рассказ про Пахома с Овчаровым, она встрепенулась и выразила желание познакомиться с ротмистром.
— Что ж, воля ваша, но они, поди, уж спят без задних ног опосля стольких мытарств и горестей, на их душу выпавших. А вот с утрась непременно позову их к удовольствию моей барыньки.
Горячо поблагодарив старика дворецкого, Анна торопливо поднялась в свои комнаты и заперлась изнутри…
В избе, однако, не спали. Переодевшись в сухое после доброй баньки, Овчаров предавался размышлениям, тогда как сидевший на табурете Пахом сонно взирал на ротмистра. Объятия Морфея почти завладели им, он собирался пожелать спокойной ночи Павлу и, забравшись на печь, распрощаться с ним до утра. Гравёрных дел мастер давно клевал носом и с видимым усилием удерживал равновесие; шаткий табурет безобразно скрипел, но его шум, казалось, не доходил до ушей погружённого в свои мысли Павла. Так продолжалось с полчаса, может, и долее, как дверь в избу распахнулась и в свете луны вошли двое — дворецкий Игнатий и чернобородый мужик весьма свирепого вида.
— Значица, хранцуз стоит промеж Калужской заставы и храмом Иоанна Воина? — переглянувшись с Игнатием, произнёс Меченый и посмотрел исподлобья на Овчарова.
— Вся Москва полна супостатом. Игнатий, посвети нам! — попросил управляющего Павел, раскладывая на табурете чистый лист бумаги. Пахом к тому времени освободил его и, заботливо укрытый рогожей, благополучно посапывал на печи. — Вот Калужская застава, туда соваться даже ночью не след, французы наверняка караулы выставили. В город лучше войти по течению ручья, возле которого мы с Пахомом отдыхали, это чуть левее заставы будет… — объяснял Павел Федьке, попутно чертя на бумаге план, освещаемый лучиной Игнатия.
Дворецкий бойко подсказывал, особенно подробно он знал район Якиманки и прилегавших улиц, поскольку частенько навещал там крестницу.
— Ты, Фёдор, не горячись! — пытался охладить пыл Меченого Павел. — Дабы вылазка твоя удалась, надобно разведку произвесть.
— Разведку?! — изобразил видимое удивление Меченый.
— С кондачка супостата не возьмёшь, тут подготовиться до́лжно! И вот что я на сей предмет скажу тебе, Фёдор. Возьмёшь на рассвете Пахома — довольно ему храпеть, на том свете выспится — и пойдёшь с ним к храму Иоанна Воина. Тамошнего настоятеля отца Серафима он знает, мы на его подворье ночь коротали. Батюшка мужик отважный и надёжный, не подведёт. Спросишь его о французе, где квартирует, сколько его числом — в общем, разберёшься, ты, я вижу, человек бывалый. А чтоб у батюшки сомнений на твой счёт не возникло, я записку ему черкану, — вспомнил о любви священника к письменным доказательствам Павел. — Ну а опосля сам прикинешь, что к чему. Пистолеты запрячь подальше, с мусью не связывайся, обходи его дальней стороной, шум лишний нам не надобен. Как вернёшься, сообща померекуем. А покамест вы в разведку ходите, я с хозяйкой познакомлюсь да о французах, что здесь на постое, подробно расспрошу. Игнатий говорит, она меня видеть хотела.
— Точно так, ваше высокоблагородие!
— Ну, тогда лады, Фёдор?
— Лады, барин! — подобно иерихонской трубе пророкотал Меченый и во всё лицо улыбнулся.
Утром Овчарова разбудил Игнатий.
— Просыпайся, ваше высокоблагородие. День уж на дворе!
— А?.. — водя заспанными глазами по избе, думал спросить о Пахоме и Фёдоре Павел.
— Да затемно, когда дождик тока зачинался, ушли, — упредил его вопрос управляющий. — Вот, умыться вам принёс, — водрузив на лавку ведро, наполненное холоднющей колодезной водой, посетовал на непрекращавшийся дождь Игнатий. — Барышня ваше высокоблагородие уж час как ожидает, — добавил он как бы мимоходом.
— Так и льёт? — Шум стучавшего по крыше мелким бесом дождя наконец дошёл до ушей Овчарова.
— Льёт ливня, — обречённо махнул рукою дворецкий. — Цельное утро поливает без продыху. Дружки наши до костей вымокнут, но что поделашь, иттить ведь, хошь не хошь, а надобно было.
— Твоя правда, — собираясь с мыслями, проронил Павел и поднялся с лавки. — Обожди, Игнатий! Дай привесть себя в надлежащий вид, а опосля поведёшь к своей барыньке. А что постояльцы ваши?
— Не извольте беспокоиться, ваше высокоблагородие. Раненько все как один убрались.
— Вот это хорошо. А то те двое меня видели, могли бы и узнать, — задумчиво бросил он и принялся умываться.
Ждать Игнатию пришлось долго. Отлучённый от порядочного общества и проведший последние месяцы своей жизни в тюрьме и на бивуаках Овчаров придирчиво оценивал собственную внешность и тщательно примерял гардероб, извлечённый ещё вчера из промокших котомок. За ночь одежда подсохла, но оставалась мятой и выглядела не лучшим образом.
