– Не вижу, чем тебе мешает то, что я занялся Леконт де Лилем.
Мишель дал мне шах ладьей – еще одна ошибка.
– Мне это мешает тем, что я этого не понимаю!
Вместо ответа я отступил конем со вскрытым шахом. Мишель уставился на своего гибнущего короля.
– Лузер в жизни – киллер в шахматах, – пробормотал он. – Что-то тут не стыкуется… если только… – Он неожиданно взмахнул номером «Спиритического обозрения», который лежал рядом, накрытый подушкой. – Если только ты от меня ничего не скрываешь!
Он встал и, продолжая говорить, начал ходить по комнате взад и вперед; я убирал шахматы.
– А я был прав… Текст Бореля связан именно с «Друдом». Он никогда не переставал о нем думать. Он владел информацией, – драгоценной информацией! – полученной от самого Диккенса… теперь я в этом уверен.
Затем он остановился передо мной и почти жалобно прибавил:
– Я был к тебе лоялен. Я предлагал тебе сотрудничество. Почему ты не сказал мне об этом?
Обижен! Вот слово, которое я искал. Мишель был обижен. После всего, что я от него вытерпел, это должно было бы вызывать смех… Но в то же время его девственность в переживании унижения делала его почти трогательным; эта его новая способность опрокидывала установившийся порядок вещей. Я впервые обнаружил существование отраженной волны того нездорового влияния, которое он оказывал на меня. И вместо того чтобы обрадоваться этой неожиданной силе, я испугался.
В открытое окно доносилось фырканье кофейника мадам Боск.
– А с Натали, – сказал я, закрывая коробку, – это тоже была лояльность?
– Да тут не о чем говорить… Это просто был… подарок, который я тебе преподнес.
– Спасибо.
Он вцепился руками в подоконник. Несколько мгновений мне в самом деле казалось, что он сейчас расплачется. Но тут из дома вышла вдова с подносом в руках и направилась к садовой беседке. Ступая по разбитым плиткам, она переваливалась с боку на бок; мне почудилось, что ее черная юбка еще немножко укоротилась. Мишель тут же вновь стал самим собой. Никаких следов волнения. Вот широкая наглая улыбка, вот обольстительный взгляд, и вот он потирает руки. Он снова дурачил меня?
– Какой прекрасный запах кофе! Я уже иду, мадам! – Затем он обернулся ко мне, – Ладно, – спокойно сказал он. – Это все несерьезно. Мне просто надо научиться не доверять тебе… Некоторые игроки опасны даже без мяча… Завтра в киноклубе какой-то Манкевич. Ты пойдешь?
– Наверно.
Уже взявшись за ручку двери, он бросил на меня пронизывающий взгляд.
– Я тоже хотел бы это знать…
– Что – знать?
– О чем они могли там разговаривать, Борель со Стивенсоном…
* * *
На следующий день я уехал в Мимизан, захватив с собой взятую напрокат машинку для стрижки газонов. (Я даже не дал себе труда зайти в универ и узнать, кто как защитился. Позднее мне сообщили: моя работа «Метафора и метонимия в поэзии Леконт де Лиля» заслужила оценку «удовлетворительно», а Мишель за своего «Диккенса перед Кафкой: викторианский роман как предшественник современности» получил «отлично с поздравлениями комиссии».)
Работал я долго: сад зарос кустарником, который мне пришлось срезать вручную, перед тем как запустить машинку. Коротко подстриженная, сорная трава стала похожа на газон и в сумеречном свете выглядела почти прилично. Удовлетворенный, я уже собирался вырубать мотор, когда нож подцепил с земли небольшой беловатый предмет размером с камешек щебенки, выстрелив им мне в грудь. Я поднял его и присел на приступок террасы. Ветерок с моря подсушивал вспотевшую кожу, загонял обратно в землю смрадный запах серы и глухой шум машин. Онемевшая и дезодорированная, фабрика меняла свой облик. Она становилась похожа на комфортабельный жилой дом, ее гигантские пропорции казались творением барочного архитектора, мало озабоченного соображениями эргономики, а ее ирреальный свет производил впечатление рождественского сияния. Знакомый гусеничный экскаватор в последний раз спустился с опилочного холма и уполз в какую-то нору в углу. Взвыла сирена.
Давно уже я не чувствовал себя так хорошо. Фабрика, дом и кладбище образовывали вокруг меня нечто вроде защитного треугольника, внутри которого со мной ничего не могло случиться. Я решил переночевать в доме на привезенном с собой надувном матрасе.
На следующий день, листая в «Морском баре» местный «Юго-Запад», я увидел объявление:
Коллежу «Нотр-Дам» (Мимизан) требуется преподаватель французского языка.
Я остался бы в любом случае. Я принял это решение вчера вечером, когда сидел в нашем саду, сжимая в руке палец моего деда.
Июня 7-го дня 1870 года
Горы. Человек со спины, сидит у окна. Мы не разговариваем, мы не шевелимся, ничего не происходит, как обычно. Тем не менее появилось что-то новое: сознания моего достигают некоторые детали, никогда прежде мной не замечавшиеся. К примеру, одежды человека: они странны. К тому же явился запах, неприятный и сильный. И эта гора. Она медленно перемещается к нам, если не мы – к ней. И несомненно, письмо. Письмо Диккенса, лежащее там, на столе. Как оно пришло? Как мог этот человек…
– Месье… месье!
Я вырвал себя из этого сна в тот же момент, когда поезд вынырнул из тоннеля.
И первым движением проверил содержимое кармана: письмо, разумеется, было на месте.
Гэдсхилл-плейс, 4 июня 1870 года
Месье,
наш общий друг мадам Санд рекомендовала мне Вас с самой лучшей стороны, но причина желанию моему познакомиться с Вами, конечно, Ваше письмо. Вы, как представляется мне, молодой блестящий преподаватель английского языка, и престарелый трудолюбивый самоучка, каков я есть, имеет удовольствие пригласить Вас к себе на утро в среду, 7 июня (с 9-го я в Лондоне в видах учинения новой серии публичных чтений и уже не смогу располагать ни единой минутой своего времени), если только Вы согласитесь избавить его от всего, что напоминало бы урок по какому бы то ни было предмету. Садитесь на поезд 6.15 и сходите перед самым Рочестером, экипаж будет Вас ждать на станции (пожалуйста, будьте пунктуальны).
Я уже горю желанием свести с Вами знакомство.
Ваш Чарльз ДиккенсP. S. Предусмотрите обувь, удобную для прогулки.
– Извините, месье, но вы говорили… вы так хотели посмотреть окрестности…
– Да… вы… вы хорошо сделали.
Съежившаяся в другом углу дивана старая дама бросает на меня беспокойные взгляды. Понемногу в памяти моей восстанавливается наша встреча на вокзале в Лондоне. Больно было смотреть на нее, одиноко боровшуюся на перроне с чемоданом, зонтиком и огромной шляпной картонкой. «Вы очень любезны, молодой человек… Поставьте ее туда, пожалуйста… Это для моей сестры. Кажется, они там, в Рочестере, еще не получали последние коллекции… Какое тщеславие, мой Бог! Здесь мы прекрасно устроимся – в смысле поездки… Я просто диву даюсь, что она делает со всеми этими шляпами… Она, бедняжка, такая хворая, что никогда и не выходит из своей комнаты…»
– Вам, должно быть, привиделись кошмары… Вы разговаривали во сне…
– И… что же я говорил?
– Боже правый, меня это не касается!.. Так что я заткнула уши! Смотрите, мы уже почти…
Поезд замедлил бег и въехал на мост через речки шириной метров пятьдесят. Вода казалась глубокой; поток уходил в небольшую лощину и там раздваивался, устремляя боковое русло параллельно железнодорожной колее на восток, к морю.
Старуха, сильно побледнев, вцепилась в поручень.
– Боже мой… уж пять лет тому… и все-таки каждый раз у меня сердце замирает… и я ни за что не могу успокоиться, пока… ну вот! Теперь уж безопасно…
Вдали стаи чаек кружились над оружейными дворами Четема.
– А отчего поезд тогда сошел с рельсов?[18] – осторожно поинтересовался я.
Старая дама вскипела негодованием.
– Отчего?… ну, разумеется, из-за вина! Машинист был пьяница… он повесничал в тех же злачных местах, что и мой богоотступник-зять… Он не различал будних дней от воскресных… Там, конечно, был человек, поставленный возле дороги с красным флажком, но недостаточно далеко от… и когда локомотив въехал на мост, там не было двух рельсов… Локомотив с разбегу перескочил эту брешь, и вагоны второго класса тоже… но дальше все остальные вагоны первого класса рухнули в бездну… все остальные, кроме одного, который повис в пустоте, удержавшись за какую-то ниточку, сцеплявшую его с предыдущим, из второго класса, в котором, к счастью, была я… как прав был наш отец, светлая ему память, когда говорил, что не в деньгах счастье!
После чего извлекла из дорожной сумки медальон, заключавший в себе дагеротипическое изображение похожего на мертвеца старика с высоким лбом и безумным взглядом; надпись гласила: «Ефрем Майнд, 1794–1855». И поскольку сумка ее уже была открыта, она не упустила случая всунуть мне в руки стопку нравоучительных брошюр: «Алкоголь – враг христианина», «О кокетстве как матери всех пороков» и т. д., каковые я и начал перелистывать, приняв самый серьезный вид.
