Таким образом, Великий Кузнец свел нас двоих, что имело роковые последствия для обоих. В тот самый день, когда Феб Даунт ехал на юг из Эвенвуда, направляясь в Итон, чтобы приступить к учебе, Эдвард Глайвер катил на север из Сэндчерча, направляясь туда же и за тем же. Здесь я, пожалуй, дам отдых своим литературным способностям и приведу отрывок из воспоминаний, опубликованных Даунтом в «Субботнем обозрении». Они носят типично бессвязный и самососредоточенный характер, но я льщусь мыслью, что читателям, добравшимся до этого места повествования, они покажутся небезынтересными.[56]
ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ИТОНЕ
Ф. Рейнсфорд ДаунтЯ поступил стипендиатом в Итон в 1832 году по воле лорда Т***, покровителя моего отца. Первые несколько дней мне пришлось очень тяжело, ибо я отчаянно тосковал по дому и не знал никого в школе. Нам, младшим колледжерам, приходилось также терпеть традиционные унижения в Длинной Палате (ныне упраздненной), и я имею сомнительную честь быть одним из последних очевидцев творившихся там жестокостей.
Моим ближайшим другом и товарищем в школьные годы был мальчик одного со мной набора,[57] которого я стану называть Г***.
Я и сейчас словно воочию вижу, как в день моего прибытия он шагает ко мне через школьный двор, словно вестник Судьбы. Я приехал в Итон один — отец занимался срочными приходскими делами, а мачеха недомогала — и стоял под статуей основателя колледжа, восхищаясь благородными пропорциями Часовни, когда заметил высокую фигуру, отделившуюся от группы мальчиков у входа в Длинную Палату. Он приблизился, с решительным выражением в темных глазах, сердечно пожал мне обе руки и представился моим соседом по палате. Уже через считаные секунды процедура знакомства была завершена, и я оказался вовлечен в стремительный поток разговора.
Узкое бледное лицо с тонкими чертами придавало Г*** хрупкий, почти женственный вид, но этому впечатлению противоречили широкие плечи и крупные квадратные кисти, словно взятые у другого, более рослого и крепкого парня да приставленные к его рукам взамен собственных ладоней. Он с первого взгляда показался мне взрослее и умнее своих лет, и именно он просветил меня в части принятых в колледже традиций и разъяснил таинственный итонский жаргон.
Так началось мое рабство. Мне никогда не приходило в голову задуматься, почему Г*** с первого дня знакомства забрал полную власть надо мной. Но я тогда был послушным маленьким мальчиком и, нимало не заботясь о собственном достоинстве, охотно бегал за ним хвостиком. Поскольку Г*** явно предстояло большое будущее на том или ином поприще, дружба с ним ставила меня в весьма выгодное положение и избавляла от самых жестоких издевательств, каким обычно подвергались новички-стипендиаты.
Он обладал не по возрасту развитыми интеллектом и сообразительностью, резко выделявшими его из толпы сверстников. Он был нашим Варроном,[58] ибо имел огромный — почти избыточный — запас обрывочных, смутных знаний, неупорядоченных и перемешанных у него в голове, и постоянно разражался бессвязными, заумными тирадами. Это делало его в наших глазах своего рода магом и окружало блистательным ореолом гениальности. На примере отца, занимавшегося со мной науками дома, я сызмала научился распознавать черты истинного ученого. Г*** был совсем иной породы. Он поглощал знания жадно, но без всякого разбора — и все равно вызывал у всех восхищенное изумление. Он обладал исключительной памятью и столь эффектно ее демонстрировал, что неизменно ошеломлял педанта во мне.
Отец дал мне основательное, но традиционное образование, и я, как все остальные, глубоко поражался разносторонним познаниям Г*** и отчаянно старался не отставать от него в учебе. Часто он прямо на ходу сочинял и декламировал алкеевы строфы на латыни или греческие ямбы во время наших воскресных прогулок, тогда как я долго и мучительно корпел над своими стихами, доводя себя до полного исступления.
Разумеется, у нас случались разногласия. Но в целом то было золотое время — особенно когда мы перешли в пятый класс, — и я по сей день с удовольствием о нем вспоминаю. Летние лодочные прогулки по реке, когда мы шли вниз по течению, мимо шелестящих парков Кливдена, доплывали до гостиницы Скиндла, а потом возвращались обратно, чтобы искупнуться в прохладной заводи у Бовенийской запруды. Еще люблю вспоминать, как осенью мы неспешно прогуливались взад-вперед по Слау-роуд, устланной шуршащим ковром вязовых листьев, и Г*** многоречию вещал о том, что говорил Авиценна о философской ртути или как принял мученичество святой Ливин, а потом мы возвращались в Длинную Палату, чтобы выпить у камина чаю со сдобным пирогом с изюмом.
О доме и семье Г*** никогда не рассказывал и решительно пресекал любые расспросы на эту тему. Соответственно, он никогда никого не приглашал погостить у него на каникулах, а когда я однажды смущенно предложил провести со мной часть лета, он холодно отказался. Я хорошо запомнил тот случай, поскольку он совпал с началом перемен в наших отношениях. За несколько недель мой друг стал еще более замкнутым, отчужденным и порой выказывал мне открытое презрение.
В последний раз я видел его погожим осенним вечером. Мы возвращались из Виндзора, после вечерни в часовне Святого Георга, куда часто ходили с несколькими разделявшими наши вкусы товарищами, дабы утолить страсть Г*** к старинной церковной музыке. Г*** пребывал в приподнятом настроении, и казалось, наши с ним отношения вновь начали налаживаться. Когда мы перешли мост Барнс-Пул-Бридж, нас встретил его «прислужник» из младшеклассников. Г*** срочно вызывали к провосту.
Глядя вслед другу, я услышал далекий звон курантов на Лаптонз-Тауэр. И звук этот, широко разносившийся в недвижном вечернем воздухе, показался мне исполненным такой неизбывной печали, что я вдруг почувствовал себя бесконечно одиноким и беспомощным, стоя там на пустынной улице под щипцовыми крышами. Вскоре стало известно, что Г*** покинул Итон. Он так и не вернулся.
Я не хочу останавливаться на причине неожиданного ухода Г*** из колледжа. Мне, его лучшему другу, так же тяжело вспоминать обстоятельства того дела, как наверняка тяжело ему.
В самом скором времени Г*** стал легендой школы. Вновь поступивших учеников потчевали историями о том, как он блистал у Стены[59] и на реке или ставил в тупик учителей своими обширными познаниями. Но для меня он всегда оставался реальным, живым человеком; я помнил особенности его речи, мимики, жестикуляции и сердечное покровительство, которое он столь великодушно оказывал своему недостойному товарищу. Без оживляющего присутствия Г*** жизнь в колледже стала страшно скучной.
Трогательный рассказ, не правда ли? Разумеется, я не оставил без внимания комплименты, коими Даунт счел нужным меня осыпать. Не стану отрицать: одно время мы с ним дружили. Но здесь он слишком уж littérateur: наделяет значением несущественные мелочи, раздувает из мухи слона, драматизирует самые обыденные вещи — обычные недостатки профессионального писаки. Это воспоминания приглаженные и принаряженные на потребу публике. Что еще хуже — Даунт преувеличивает степень нашей близости и дает заведомо ложную характеристику своему и моему складу ума, ибо я-то как раз по натуре своей истинный ученый, а он талантливый дилетант. Помимо него у меня было много друзей в колледже, и среди оппиданов тоже — в частности, Легрис. То есть круг моего общения вовсе не ограничивался одним лишь господином Фебом Даунтом — в противном случае я был бы поистине чертовски скучным малым! И наконец, он умалчивает о том, что дружба, начавшаяся между нами с первого дня, когда мы оказались соседями по Длинной Палате, к концу нашей учебы в Итоне рассыпалась в прах из-за его предательства.
Такое вот мнение о моем характере и способностях Феб Даунт составил (как он утверждает) при первой нашей встрече на школьном дворе и впоследствии счел нужным представить английской читающей публике на страницах «Субботнего обозрения». Но какое мнение я составил о нем? И как в действительности складывались наши отношения? Позвольте мне теперь поведать вам правду.
Мой старый учитель Том Грексби сопровождал меня от Сэндчерча до Виндзора. Он отвез меня в колледж, а потом снял номер на ночь в гостинице «Кристофер».[60] Мне было отрадно сознавать, что славный старик находится поблизости, хотя уже на следующий день он с утра пораньше уехал в Дорсет, и я не видел его до конца семестра.
Я ничуть не растерялся в незнакомой обстановке, в отличие от нескольких других новичков — они оцепенело стояли или нервно суетились возле своих кроватей в Длинной Палате, причем одни выглядели бледными и потерянными, а другие держались с нарочитой развязностью, которая лишь еще явственнее выдавала их смятение. Я был силен как морально, так и физически и знал, что меня не запугает и не унизит ни один старший мальчишка — да и ни один учитель, коли на то пошло.
