В эту минуту в приотворенную дверь просунулось обеспокоенное лицо Бернара; заметив сына, Гийом обратился к аббату:
— Господин аббат, не говорите ничего об упрямой старухе, прошу вас!
Бернар обнаружил, что замечен отцом, и его молчание встревожило юношу.
— Ну и как, отец? — задал он наконец вопрос робким тоном.
— А тебя сюда звали? — сказал Гийом.
— Но, отец!.. — почти умоляюще пробормотал Бернар.
Эта жалобная интонация болезненно отозвалась в сердце папаши Ватрена, но он взял себя в руки и ответил сыну столь же резким тоном, насколько просителен был голос Бернара:
— Я спрашиваю тебя: кто тебя сюда звал? Ответь мне!
— Никто не звал, но я надеялся…
— Уходи! Ты был дураком, если надеялся!
— Отец! Дорогой отец, — воскликнул Бернар, — скажи мне хоть одно доброе слово! Хоть одно!
— Уходи!
— Ради Бога, отец!
— Уходи, сказано тебе! — закричал папаша Гийом. — Нечего тебе сейчас тут делать!
Но семья Ватрен была похожа на семью Оргона: каждый в ней обладал своей долей упрямства. Вместо того чтобы подождать, пока отец остынет и успокоится, и вернуться немного попозже (что вообще-то в несколько грубоватой манере и советовал сделать старый Ватрен), Бернар, напротив, вошел в комнату, продолжая настаивать.
— Отец, — сказал он уже более твердо, — мать плачет и ничего не отвечает, вы плачете и гоните меня.
— Ты ошибаешься, я не плачу.
— Спокойнее, Бернар, спокойнее, — промолвил аббат, — еще все изменится…
Но Бернар не отозвался на призыв аббата, подчинившись отчаянию, закипавшему в его груди.
— О! Несчастный! — бормотал он, считая, что мать согласна на брак, а противится отец. — О, как же я несчастлив! Двадцать пять лет я любил своего отца, а он не любит меня!
— Несчастный! Да, ты несчастен, ибо говоришь кощунственные слова! — воскликнул аббат.
— Но вы же сами видите, что отец не любит меня, господин аббат, — заметил Бернар, — раз он отказывает мне в единственном, что может меня осчастливить!
— Вы слышите, что он говорит?! — завопил Гийом в совершенном бешенстве. — Вот как нас ценят! Эх, молодежь, молодежь!
— Но, — продолжал Бернар, — не может быть и речи о том, чтобы из-за какой-то необъяснимой причуды отца я покинул бедную девушку, ведь если у нее имеется здесь всего лишь один друг, то он постарается ей заменить всех остальных!
— О! Я ведь уже три раза тебе сказал, Бернар, чтобы ты уходил! — вскричал Гийом.
— Я уйду, — ответил юноша, — но мне уже двадцать пять лет, полных двадцать пять, и я свободен в своих поступках, а закон дает мне право на то, в чем мне здесь так жестоко отказывают. Я воспользуюсь этим правом!
— Закон? — выдохнул в бешенстве Гийом. — Я слышу — да простит мне Бог, — что сын угрожает законом родному отцу!
— Разве это моя вина?
— Закон!..
— Вы сами меня на это толкаете!
— Закон! Вон отсюда! Грозить законом отцу! Вон отсюда, несчастный, и не смей мне на глаза показываться! Закон!..
— Отец, — твердо заявил Бернар, — я ухожу, поскольку вы меня выгоняете. Но запомните эту минуту, когда вы сказали собственному сыну: «Вон из моего дома!» Вы будете в ответе за все, что может произойти!
И, схватив ружье, Бернар как безумный выскочил из дома.
Папаша Гийом был готов броситься за своим ружьем.
Аббат остановил его.
— Что вы делаете, господин аббат, — воскликнул старик, — разве вы не слышали, что тут наговорил этот несчастный?
— Отец, отец, — тихо сказал аббат, — ты был слишком жесток со своим сыном!
— Слишком жесток?! — поразился Гийом. — И вы тоже так считаете? Разве я был слишком жесток, а не его мать? Вы и Господь Бог тому свидетели! Это я-то слишком жесток?! Да у меня слезы застилали глаза, когда я говорил с ним, ибо я люблю, вернее, любил его так, как только можно любить единственного сына… Но теперь, — продолжал старик, задыхаясь от волнения, — теперь пусть уходит куда хочет, лишь бы ушел! Пусть с ним будет что будет, лишь бы я его больше не видел!
— Одна несправедливость порождает другую, Гийом! — торжественно изрек аббат. — Поостерегитесь после вашей жестокости, проявленной в гневе, оказаться несправедливым, когда гнев схлынет… Бог простит вам гнев и вспыльчивость, но никогда не простит несправедливости!
Едва аббат замолк, как в комнате появилась бледная и перепуганная Катрин. Из ее больших голубых глаз лились слезы, подобные крупным жемчужинам.
— Милый отец! — пролепетала она, с испугом глядя на аббата и мрачную физиономию папаши Гийома. — Что происходит, в чем дело?
— Так, теперь еще одна! — пробормотал старый лесничий, вынимая изо рта трубку и засовывая ее в карман, что было у него признаком крайнего волнения.
— Бернар со слезами на глазах трижды поцеловал меня, — продолжала Катрин, — затем схватил шляпу и умчался, будто сошел с ума!
Аббат отвернулся и вытер свои повлажневшие глаза платком.
— Бернар… Бернар ничтожество, — ответил Гийом, — а ты… а ты…
Без сомнения, старик собирался осыпать Катрин проклятиями, но его раздраженный взгляд встретил кроткий и умоляющий взор девушки, и вся его ярость растаяла, как снег в лучах апрельского солнца.
— А ты, ты, — пробормотал он, заметно смягчаясь, — ты, Катрин, славная девушка! Обними меня, дитя мое!
Потом, мягко оттолкнув от себя племянницу, он обратился к аббату:
— Да, господин Грегуар, это так, я в самом деле был жесток, но вы же знаете, что виной всему жена! Пожалуйста, пойдите и попробуйте уладить все это дело с ней… Ну, а я… я, пожалуй, пройдусь немного по лесу. Я всегда замечал, что лес и одиночество — хорошие советчики.
Он пожал руку аббату, избегая смотреть в сторону Катрин, и вышел из дома. Быстро перейдя дорогу, он углубился в лес по другую ее сторону.
Чтобы избежать объяснений, аббат также поспешил удалиться и направился в сторону кухни, где должна была находиться мамаша Ватрен, но его остановила Катрин.
— Во имя Неба, господин аббат, объясните мне, что здесь происходит?
— Дитя мое, — ответил достойный викарий, взяв девушку за руки, — вы настолько добры, набожны и преданны, что у вас могут быть только друзья — и здесь, и на небесах. Пребывайте в надежде, не вините никого и предоставьте Божьей милости, молитвам ангелов и родительской любви сделать так, чтобы в конце концов все уладилось.
— Но что же нужно делать мне? — спросила Катрин.
— Молитесь, чтобы отец и сын, поссорившиеся в гневе и слезах, обрели бы друг друга в прощении и радости!
И оставив Катрин, притихшую и не слишком успокоенную, он ушел в кухню, где мамаша Ватрен, вся в слезах, качая головой и повторяя «Нет, нет, нет…», потрошила кроликов и месила тесто.
Катрин посмотрела вслед удалившемуся аббату Грегуару подобно тому, как проводила глазами своего приемного отца, не понимая ответа одного и молчания другого.
— Боже мой, Боже мой! — громко произнесла она. — Скажет ли мне хоть кто-нибудь, что здесь происходит?
— Скажу я, с вашего позволения, мадемуазель Катрин, — объявил Матьё, внезапно появляясь в оконном проеме и ставя локти на подоконник.
Его появление было для бедной Катрин почти радостью. Бродяга, который был в какой-то степени посланцем Бернара, должен был сообщить что-то о нем, уже казался ей не отвратительным, а просто уродливым.
— О да, да! — воскликнула девушка. — Скажи мне, где Бернар и почему он ушел?
— Бернар?
— Да, да, мой дорогой Матьё, скажи, скажи, я слушаю тебя.
— Да, он ушел. Ха-ха-ха!
И Матьё разразился своим грубым хохотом, пугая Катрин, тревожно внимавшую ему.
— Он ушел, черт побери!.. — повторил бродяга. — Надо ли это вам говорить?
— Да ведь я тебя очень прошу об этом.
— Ну хорошо! Он ушел потому, что господин Ватрен выгнал его из дома.
— Выгнал! Отец выгнал сына! Но почему же?
— Почему? Да потому, что он, безумец, хотел жениться на вас против воли родителей!
— Выгнан! Выгнан из-за меня! Выгнан из родительского дома!
— Да… Конечно же! А уж какие грубые слова при этом произносились! Видите ли, я в это время находился в пекарне и оттуда все слышал! Я вовсе не собирался подслушивать и не слушал, что они говорили, но они так громко кричали, что я невольно все услышал… Был даже один такой момент, когда господин Бернар сказал папаше Гийому: «Вы будете в ответе за все несчастья, которые произойдут». И тут я было решил, что старик вот-вот схватится за ружье… О, это бы скверно обернулось! Уж он-то в стрельбе не чета мне, стреляющему так, что с двадцати пяти шагов не попадаю и в ворота.
— О Боже мой, Боже мой! Бедный мой, дорогой Бернар!
— Да, да… Как он пострадал из-за вас… Это стоит того, чтобы вы с ним повидались еще раз, хотя бы для того, чтобы помешать ему выкинуть какую-нибудь глупость.
