Пожав плечами, Бестужев подхватил недопитую кружку и отошел к стойке: хозяин — барин… Он, подобно Голдману, был удивлен не на шутку: Мейер, для которого обычно подвигом считалось произнести более пяти слов подряд, плюхнулся на стул, склонился к партнеру и что-то форменным образом затараторил! Именно так, обрушил целый поток слов.
Похоже, в них содержалось мало приятного для Голдмана — тот хмурился, поджимал губы, явно пытался что-то возражать, но малоразговорчивый обычно Мейер прямо-таки напирал, не слушая никаких прекословии, яростно жестикулировал, яростно шептал с совершенно несвойственной ему экспрессией, чуть ли не за галстук хватал…
Наконец Голдман встал, сделал энергичный жест:
— Пойдемте, Михаил.
— Я умываю руки! — вскрикнул Мейер. — Я сто раз говорил…
— Ладно, ладно… — с кислым видом отозвался Голдман, не оглядываясь на него. — Посмотрим…
Бестужев поставил кружку на стойку и двинулся следом за нанимателем. Расплачиваться он и не подумал — все записывалось насчет Голдмана. Мейер остался за столиком, поднял руку, призывая бармена.
— Куда вы?
— Отвяжу коня, — сказал Бестужев. — Не бросать же его здесь.
— А… Давайте побыстрее.
В два счета справившись с узлом, Бестужев, держа Пако в поводу, направился следом за Голдманом — тот целеустремленно шагал в сторону городской окраины, сжав губы, нахмурившись.
— Неприятности? — спросил Бестужев, догоняя.
— Да нет, нет… — Голдман натянуто улыбнулся. — Маленькие неполадки, чисто технические…
Он не расположен был развивать эту тему, и Бестужев не стал настаивать, как-никак он был подчиненным со строго очерченным кругом обязанностей, если случившееся не имело отношения к проискам синдиката, это, в общем, и неинтересно…
Выйдя на окраину городишки, Голдман взял чуть левее, к поросшему незнакомыми Бестужеву цветами пустырю, за которым вдали виднелась опушка леса, состоявшего большей частью опять-таки из незнакомых деревьев. Именно там, на опушке, и работали с утра в поте лица кинематографисты.
Справа, не так уж и далеко, располагалось пристанище незадачливого месье Леду — снятый им под жилье старый сарай, возле которого стоял аэроплан, выглядевший для Бестужева (как, впрочем, и для подавляющего большинства людей, редко сталкивавшихся с этой технической новинкой) крайне диковинно и экзотично: большой, но казавшийся хрупким и ненадежным аппарат, широкие крылья, соединенные массой деревянных стоек и проволочных растяжек, решетчатый хвост, причудливое оперение, темная глыба мотора, воздушный винт, он же пропеллер… Под крылом легко можно было рассмотреть две фигурки — месье Леду со своим ассистентом, устроившись за бутылкой вина, то ли обсуждали дальнейшие жизненные планы, то ли топили в вине горькое сожаление о мизерных здешних прибылях.
Голдман мимоходом указал в ту сторону:
— Я вот все ломаю голову, как бы использовать в фильме эту штуку — аэроплан. Интересная новинка, публика ею живо интересуется… вот только не могу придумать, куда бы его вставить и какой сюжетный оборот с ним изобрести… У вас нет идеи?
Бестужев пожал плечами:
— Снимите фильм про отважного авиатора, который… ну, я не знаю… геройски перелетает через Атлантику.
— Что вы мелете… Через Атлантику! Эти коробочки едва перелетают Ла-Манш, жалкие тридцать миль…
— Ну, я ведь не романист, — сказал Бестужев. — Просто снимите фильм про отважного авиатора, который добивается каких-то рекордов. Как водится в кинематографе, злодей ему всячески мешает в борьбе за сердце красавицы… которая в конце, ясное дело, достается отважному летуну.
— Думал я о чем-то похожем, — сознался Голдман. — И Сол тоже. Нету изюминки, понимаете? Каких-то захватывающих зрителя эпизодов… Через Атлантику, говорите… А вы фантазер, мой юный друг, этакого подвига, пожалуй что, мне уже не увидеть, да и вам, я думаю, тоже. Через Атлантику… Химера! Хотя… Если взять что-нибудь поскромнее, какой-нибудь рекордный перелет… И они там борются со злодеем в полете, на крыле аэроплана…
— Ух ты! — невольно изумился Бестужев. — А как это снять? Установить киносъемочный аппарат на другом аэроплане? Но какой риск для актеров…
— Никакого риска, — отрезал Голдман. — Сразу видно, что вы прежде не были особым любителем кинематографа, Михаил.
— Честно признаться, да. Как-то не уделял особо внимания.
— Снять все можно, не покидая земли, — разъяснил Голдман. — Есть разные фокусы под названием «трюковая съемка». На заднем плане как бы перемещаются нарисованные облака, и зрителю кажется, что самолет высоко в небе, на артистов дует ветродуй, изображая налетающие порывы ветра… — он словно бы опомнился, страдальчески сморщился: — Михаил, не забивайте мне сейчас голову вашими схватками героя со злодеем на летящем аэроплане, у меня голова занята совершенно другими заботами…
Бестужев пожал плечами — не он, в конце концов, все это только что придумал — но сговорчиво замолчал.
Глава вторая
НЕОЖИДАННЫЙ ПОВОРОТ СУДЬБЫ
Еще издали можно было рассмотреть, что на опушке негустого лесочка (состоявшего из не особенно и экзотических на вид, но невиданных в Старом Свете Бестужевым деревьев) собралось немало народу. Особенной суеты и оживления не наблюдалось — что как раз и свидетельствовало об отлаженности творческого процесса, когда каждый знает свой маневр и без нужды не слоняется там, где каждому есть дело.
Сразу, конечно, выделялась ключевая позиция: угнездившийся на высокой треноге кинематографический аппарат с квадратным раструбом объектива и двумя громадными круглыми коробками вверху, где помещалась кинопленка. К нему прильнул оператор в кепи, повернутом козырьком назад согласно то ли неписаной моде, то ли профессиональному удобству. А впрочем, ключевая полиция, как Бестужев уже успел убедиться, располагалась не там, а чуточку правее — где под высоким куполом солнцезащитного зонтика в удобном раскладном кресле обосновался самый главный здесь человек, режиссер Сол Роуз, он же Соломон Розенблюм. Американцы, как опять-таки было Бестужеву уже известно, терпеть не могли длинных имен с фамилиями и сокращали их при малейшей возможности. Что, разумеется, не касалось миллионщиков вроде Вандербильта или Стайвенхаунта — таких людей никто бы себе не позволил панибратски именовать сокращенно, да они и сами не на шутку рассердились бы, надо полагать…
Привычным взглядом Бестужев выхватил из окружающего то, что занимало непосредственно его: здоровенный нью-йоркский немец Ханс, один из альгвазилов Голдмана, прохаживался в тенечке, непринужденно помахивая ну оч-чень увесистой тростью, представлявшей собою скорее дубинку. Молодец, оценил Бестужев, не дремлет под сенью древ, как условленный в том числе и за небрежение своими обязанностями Курт — выражаясь военными словечками, осуществляет непрерывную караульную службу. Мало ли что…
На почтительном расстоянии расположились зеваки — с полдюжины вполне совершеннолетних местных лодырей и втрое большее количество мальчишек. Зрелище для обитателей глухой провинции было прямо-таки уникальное, не уступавшее по экзотичности, пожалуй, аэроплану месье Леду. А может, и превосходившее — в конце концов, аэроплан всего-то лишь с занудным стрекотанием ползал по лазурному небосклону, зато на кинематографических съемках всякий день происходило что-нибудь новенькое, не похожее на вчерашнее.
Среди мальчишек Бестужев быстро высмотрел двух своих старательных агентов — находившихся сейчас не на дежурстве. Он уже не в первый раз, нахмурившись, разглядывал членов съемочной группы — не тех, кто был нанят уже здесь для мелких работ и второстепенных ролей, а привезенных из Нью-Йорка его работодателями.
Был один нюанс, который Голдман, неопытный в таких делах, как выяснилось, не учитывал совершенно: неприятель, то есть синдикат, вполне мог подкупить кого-нибудь, чтобы тот выступал в качестве соглядатая и информатора. Глупо было бы подозревать в этом режиссера и главных актеров (чересчур уж их благополучие зависело от успехов кинофабрики), а вот среди рядового персонала вполне мог отыскаться этакий Иуда — дело житейское. У Бестужева имелись даже мысли по поводу одной конкретной персоны, но он ими с работодателями пока что не делился, не располагая твердыми уликами…
Еще на достаточном отдалении Голдман обернулся к Бестужеву и красноречивым жестом указал на Пако. Бестужев понятливо кивнул и, высмотрев подходящее тонкое деревце, надежно привязал к нему коня, чтобы тот, боже упаси, ненароком не нарушил какими-то своими неразумными действиями здешнего священнодействия. Мистер режиссер оказался человеком бурного темперамента, крайне несносным, форменным сатрапом — и взрывался, словно хорошо просушенный порох, от малейшей искры. По недостатку опыта Бестужев не мог сказать, особенности ли это характера данного конкретного индивидуума или общее качество всех режиссеров. Как бы гам ни было, даже Голдман и Мейер относились к Ноузу с явным почтением и порой ходили перед ним на цыпочках в буквальном смысле слова. Причина лежала на поверхности: оба прожженных дельца прекрасно понимали, что, несмотря на весь свой опыт финансовых воротил средней руки, руководить съемкой фильма ни за что не смогут, а замену Солу подыскать будет трудновато — очень уж редким, несмотря на семимильные шаги прогресса, было его ремесло, все мастера своего дела на перечет…
