– Мед, а не сало! Прямо на языке тает.
– Не слишком соленое?
– Кто вам, Иван Дмитрич, такое скажет, вы ему не верьте.
И замолчали. Потом Сыч спросил:
– А чего мы здесь стоим, Иван Дмитрич? Ждем кого? – Не дождавшись ответа, завел сторонний разговор: – Этот, что на монетке, он тому Наполеону кем же доводится?
– На киселе седьмая вода.
Иван Дмитриевич вынул часы, щелкнул крышкой. Ого, уже четверть пятого! Сутки назад в это время князь фон Аренсберг открыл дверь парадного, запер ее изнутри, положил ключ на столик в коридоре, прошел в спальню, где камердинер начал стягивать с него сапоги, а те двое, сидящие на подоконнике, за шторой, затаили дыхание. Иван Дмитриевич попробовал представить, будто сам сидит на том подоконнике; иголочками покалывает затекшие ноги. Представил это, и получилось – сидит, ждет. Шепчет напарнику: «А вдруг не скажет, где ключ?» Тот отвечает одними губами: «Скажет…» И не слышно, и губ в темноте не видать, а понятно. В спальне горит лампа, свет проникает в гостиную, косой кровавый блик стоит на стене, отброшенный туда медным боком княжеского сундука. Ни ножом, ни гвоздем отомкнуть его не удалось. Пытались кочергой подковырнуть крышку, тоже не вышло…
Утром Иван Дмитриевич осмотрел подоконник, а сейчас вновь мысленно провел по нему ладонью. Крошек нет, значит, хлеба не ели. В таком случае зачем взяли с собой чухонское масло? Странная закуска.
Казаки, озябнув, ушли в дом. Ни живой души вокруг, и эхо еще по-ночному гулкое, сильное. Переступил с ноги на ногу, а кажется, что кто-то ходит около, хоронясь за домами.
Шестнадцатилетним парнишкой, впервые очутившись в Петербурге, Иван Дмитриевич поражен был тутошним эхом. В его родном городке шагу и голосу не во что удариться, не от чего отскочить: все мягкое, деревянное, соломенное. А здесь кругом камень, стены до неба. Что отдается? Откуда? Не поймешь.
– А ведь мы чего-то ждем, Иван Дмитрич! – прерывисто дыша, заговорил Сыч. – Ведь не зря мы тут прячемся. Ведь вместе же мы тут в засаде стоим, и я это по гроб жизни не забуду, что вместе. Что сальцем угостили… Вы доверьтесь мне, Иван Дмитрии! Скажите, чего ждем?
* * *
Увидев натянутую между домами веревку, Хотек решил встать, чтобы встретить смерть, как подобает послу великой державы. Только вот ноги почему-то не слушались.
Бегущий приблизился. Снизу он казался огромным. Во что одет, Хотек рассмотреть не успел – взгляд застлало слезами. Увидел лишь голову, очерченную мерцающим золотым нимбом, какие рисуют святым на иконах, и понял: самое страшное позади, он уже мертв, уже очами своей души видит скособоченную карету, лошадей, луну. Но так грозны были глаза этого святого – две темные ямины в центре сияющего круга, так мерно и заунывно свистел возле него воздух, словно струился с горних высот, обвевая безжалостный лик небесного посланца, что Хотек догадался: перед ним ангел мщения.
Он вскрикнул и потерял сознание.
Ангел сорвал у него с груди ордена, стянул с пальцев перстни – те, что легко слезали, затем быстро сунул руку под мундир, вытащил бумажник с тисненным на коже двуглавым габсбургским орлом и побежал прочь. Не утерпев, на бегу раскрыл бумажник. В нем не было ничего, кроме небольшого ключика из светлой стали: кольцо сделано в виде змеи, кусающей себя за хвост.
* * *
Отец Ивана Дмитриевича служил копиистом в уездном суде и утверждал, будто у каждого душегуба непременно есть «каинова печать» – особое пятно размером с серебряный рубль, выступающее на теле убийцы в том месте, куда он поразил свою жертву. Хорошо бы так! Отцу легко было это утверждать: он просидел в суде всю жизнь, но и в глаза не видывал настоящих убийц. Тогда в их городишке никто никого не убивал. Даже в пьяных драках. И когда стенка на стенку сшибались городские концы, хотя пластались жестоко, ломали руки и ноги, все почему-то оставались живы. Теперь и там пошло по-другому, а здесь, в Питере, и подавно. Иногда Ивану Дмитриевичу казалось, что прав был отец: раньше, в прежние времена, выступала «каинова печать», а ныне перестала. Стерлась у господа бога небесная печатка, которой ставил он свое клеймо, – слишком часто приходилось пускать ее в дело.
Иван Дмитриевич стоял у водосточной трубы, ждал, перекатывал в кармане принесенный из Знаменского собора наполеондор – теплый и уже какой-то родной на ощупь.
– Ни сабли нет, ни револьвера, – волновался Сыч. – Ничего нет…
– Тихо! – Иван Дмитриевич задвинул его за угол, дал по затылку, чтобы не высовывался.
Хлопнула дверь парадного. На крыльцо вышел Шувалов, за ним – Певцов.
– Итальянцы, ваше сиятельство! – громко говорил он. – Конечно же итальянцы!
За его спиной есаул что-то объяснял шуваловскому адъютанту, Константинов от возбуждения пританцовывал на месте: ужо покажут его обидчику, где раки зимуют!
– Я так и думал, что итальянцы, – не унимался Певцов, помогая Шувалову надеть шинель, – но у меня не было улик. Они же ненавидят австрийцев. Сколько лет под ними сидели. Вот рукав, ваше сиятельство… А князь фон Аренсберг воевал в Италии. По моим сведениям, он показал себя там не вполне рыцарем. Деревни жег.
– Неужели?
– Да, жег. И пленных вешал. Вот и отомстили ему.
– Их, наверное, сам Гарибальди прислал, – уважительно сказал адъютант.
– Нет, – с угрюмой уверенностью возразил есаул. – Это папа римский.
– Вместе с конвоем – за нами! – приказал ему Шувалов. Застегнув шинель, картинно взметнул руку с перчаткой: – В гавань, господа!
Есаул повторил его жест:
– По коням!
Казаки, красуясь перед генералом, лихо взлетели в седла.
Певцов распахнул дверцу кареты, подсадил Шувалова и залез сам. Следом втиснулся адъютант с Кораном под мышкой. Константинов забрался на козлы, чтобы указывать кучеру дорогу, Рукавишников прыгнул на запятки, и через минуту вся кавалькада, обдав Ивана Дмитриевича талой жижей из-под колес и копыт, с грохотом скрылась в конце улицы. Мигнул и пропал синий фонарь на передке кареты, заслоненный спинами конвоя.
Иван Дмитриевич крепче сжал в кармане Сычев наполеондор. Такие же два, принесенные Константиновым, вели Певцова и Шувалова вперед, в гавань. Французский император, покорный воле Ивана Дмитриевича, прочертил маршрут своей козлиной бородкой.
Скачите, скачите! «Агнцы одесную, а козлища ошую…»
Он велел Сычу ждать на улице, а сам поднялся на крыльцо, позвонил, спросил у открывшего дверь камердинера:
– Кошка где?
– Чего-о? – с недосыпу тот уже мало что соображал;
– Кошка…
Она отыскалась в кухне, сидела там на столе, нюхала обглоданные кости. Своего кота Мурзика, чтобы уважал дисциплину, Иван Дмитриевич лупил по усам, если тот вспрыгивал на стол, но эту кошку воспитывать не собирался. Уцепил ее за шкирку и двинулся по коридору. Возле гостиной поднес пленницу к дверной петле, прямо ткнул ее туда мордой. Кошка висела безучастно и смирно, как шкура на крюке. Пришлось переменить тактику. Сперва почесать за ухом, погладить, успокаивая, и снова носом туда же. Теперь кошка стала принюхиваться с интересом, задвигала усами. Ага, лизнула!
Эту петлю Иван Дмитриевич еще днем пробовал на вкус, но ничего не распробовал. Язык его, обожженный горячим чаем, водкой, табачным дымом, давно утратил чувствительность. Вот женщины, они тоньше чувствуют вкус и запах, потому что не пьют, не курят. Но Стрекалову же не заставишь петли облизывать! Впрочем, кошка даже вернее. Хотя и без того ясно: один из преступников изучил княжескую квартиру как свои пять пальцев – и про сонетку знал, и про то, что двери скрипят. И все-таки есть кое-что новенькое. Певцов с Шуваловым считают, будто убийцы заранее составили план, а кошка доказала обратное: ни черта они не готовили, решились вдруг, иначе, по крайней мере, припасли бы постное масло.
Иван Дмитриевич отпустил кошку восвояси, а когда вернулся на улицу, слева на полном скаку вымахнула пара лошадей. В пролетке сидел полицейский Сопов, с которым вместе служили еще на Сенном рынке.
– Тпрру! – радостно завопил он. – Иван Дмитрич! Я так и знал, что вы тут!
– Что стряслось?
– Беда, Иван Дмитрич! На Васильевском австрийского посла ограбили…
– Знаю, знаю! – отмахнулся Иван Дмитриевич. – Консулу ихнему голову отрезали, в турецкое посольство свинью пустили… Слыхал!
Сопов размашисто перекрестился:
– Ей-богу! Я сейчас оттуда. На мундире дыры, ордена прямо с мясом повыдирали…
Кто виноват в том, что Шувалов отправил Хотека домой без конвоя? Холодом свело низ живота. Не слушая дальше, Иван Дмитриевич толкнул Сыча к пролетке, заскочил сам и прокричал извозчику в ухо:
– Гони!
У поворота обернулся: окна в гостиной потухли, княжеский дом стоял темный, как все другие.
– Через улицу веревку протянули, – рассказывал Сопов. – Кучера с козел и сбросило, вся морда у него покарябана. Мчались-то по-министерски. Как пушинку его! Ладно, не под колеса. А лакей перетрухал, убег. Я с обходом шел, слышу – кричат. Прибежал: посол-то на земле раскинулся, лежит как мертвый… Вот, около подобрал, – Сопов протянул кожаный бумажник с золотым тиснением: австрийский орел с двумя головами.
