Сходка заканчивалась.
— Великий принцип «реабилитации плоти» — это попираемое обществом понятие мы оправдываем как выражение закона любви. Закон этот — в равенстве всех, вопреки предрассудкам, порождённых невежеством и разъединяющих людей на сословия и классы! — Мария Тузикова села под аплодисменты публики.
В конце сходки к ней подошёл Лаврентий Гейзенберг, похожий на толстого серого кота, всем своим кошачьим видом показывая, что рассчитывает остаться на ужин. И, невзирая на то, что его не было во время выступлений, нагло просочился в гостиную снимаемой девицами квартирки и угнездился за столом между Марией и Вандой, начав уплетать за обе щеки. Лаврушку никто не принимал всерьёз и подобное поведение не вызвало возмущения.
Однако, к удивлению девиц, Лаврентий, дождавшись, пока народ разойдётся, неожиданно огорошил их новостью. Его дальний родственник, сообщил он, отставной генерал Георгий Ростоцкий, вчера пригласил его на свой юбилей и пикник в Павловске и предложил взять с собой пару друзей.
Ванда и Мари переглянулись. Попасть на генеральский банкет и в Павловск с его дороговизной и немыслимыми ценами? Лаврентий явно не шутил, да и, если оставить в стороне его вечное стремление щипать их за задницы, был надёжен, по крайней мере, долги всегда отдавал и доверенное ему ни разу не выболтал. Гейзенберг ещё раз повторил, что ничуть не шутит, и, чуть покраснев и опустив глаза, добавил, что во избежание слухов и пересудов представит их своими кузинами.
Девицы не возражали и принялись за обсуждение, в какой сак лучше сложить вещи для пикника.
* * *
Разговор с Еленой подлинно заинтересовал Дибича. Он понял, что княгиня Белецкая явно знает о смерти матери Нальянова куда больше Ростоцкого. Надежда Белецкая и Лилия Нальянова, видимо, были подругами. Оказывается, там всё же произошло нечто примечательное. Что именно? Белецкая обвинила Юлиана в смерти матери, однако Ростоцкий сказал, что она всего лишь «по ошибке не ту микстуру выпила». Но глупо интересоваться этим у княгини. Надо поднять связи отца и людей, помнящих события пятнадцатилетней давности. И могила… эта странная могила…
Дибич не сразу осознал, почему его так волнует услышанное от Елены. Потом осмыслил. Сейчас как никогда ему требовалось оружие против Юлиана, нужен был факт о Нальянове, который бы выровнял их отношения и его шансы в соперничестве за Климентьеву. И в смерти Лилии Нальяновой — ему именно этот шанс и виделся.
Мысль пришла неожиданно: конечно же, надобно расспросить графиню Клеймихель, которая приходилась ему родней по отцу. Андрей Данилович рассудил здраво: если Надежда Белецкая знает нечто, не делающее чести Юлиану Нальянову — едва ли она единственная, кто это знает. Свидетелями событий пятнадцатилетней давности могли быть многие, а значит, нужно у стариков и поинтересоваться. Старуха Клейнмихель вполне могла бы просветить его.
Андрей Данилович заехал к себе переменить платье, а около семи уже стоял на пороге особняка Екатерины Клеймихель.
Если Екатерина Фёдоровна и была удивлена визитом, то не настолько, чтобы выказать своё удивление. Зная резкий и откровенный характер старой графини, её иступлённую веру и уединённый образ жизни, Дибич заранее решил не искать обходных путей и уловок, а спросить напрямик, и выбранная им тактика оказалась правильной.
Он коротко рассказал о своём знакомстве с Нальяновым, откровенно признался, что этот человек, несмотря на то, что весьма заинтересовал его, временами пугает. Сам он слышал печальную историю смерти его матери, но не знает подробностей. В чём они заключаются? Отчего умерла Лилия Нальянова?
Старая графиня смерила внучатого племянника долгим мрачным взглядом, но не стала ни лукавить, ни делать вид, что не понимает, о чем речь.
— Умирающий в юности обычно гибнет по грехам своим да по глупости. Тут всё и совпало. Дармиловский род захудалый был, да Лилька уродилась редкой красавицей. Брак с Нальяновым выгоден был — Дармилов-то за ней дать ничего не мог. Тут бы ей оценить Божью милость, да каждый день Бога благодарить. Так нет же. Сыновей она ему двоих родила, а потом во все тяжкие пустилась. Но поначалу всё тихо было, дети малые, а Витольд целыми днями на службе. Она то с одним гувернёром валандалась, то с другим, но осторожничала. Потом дети подросли, старший-то особо понятливый был… Да и Лидка Чалокаева тоже пронюхала про всё: она всегда своих людей в доме братца держала. Умная баба. Ей Акулька-то, горничная Лильки, про всё и донесла. Дальше не знает никто, как всё произошло, только уехала Лилька в их летнюю резиденцию, на головные боли пожаловавшись, мол, отдохнуть хочет. Остальные должны были в воскресенье приехать, да вот беда, Нальянов раньше освободился. Приехали они — Нальянов со старшим сыном да Лидка Чалокаева — в субботу на повечерии, ну… Лильку под конюхом и нашли. В Розовой спальне, аккурат на первом этаже во внутреннем дворе, там окно французское, и всё розами обвитое.
Дибич слушал, не пропуская ни одного слова, как оглушённый. Старуха несколько минут молчала, но Дибич не решался заговорить. Графиня вздохнула.
— Натурально, скандал в благородном семействе. И тут… Витольд расплакался, любил он Лильку-то, а Лидка истерику закатила, требовала выгнать прелюбодейку в шею, да на развод подать, конюх, натурально, удрал, Лилька на золовку завизжала. Тут-то Юлиашка Нальянов тихо вышел, никто и не заметил, а через четверть часа вернулся. И зубки показал. Скандал не утихал, Лидка с Лилькой переругивались, а тут Юлиашка-то бутыль на стол ставит и говорит матери, что скандалы в благородном семействе никому не нужны. В этом флаконе, говорит, микстура от бессонницы, полбутыли хватит, чтобы все скандалы в землю ушли. Тут молчание повисло такое, что хоть топор вешай, — старуха закашлялась, но вскоре успокоилась. — Даже Чалокаева в ужасе умолкла. Витольд вздрогнул: «Это же твоя мать», — говорит. Так этот… «Мать, — отвечает, — это жена отца, а жена конюха мне матерью быть не может».
— Господи…
— Дурная история, что и говорить, — кивнула графиня. — Лилька завыла, пыталась сыну в ноги кинуться, но тот отца поднял и вышел с ним. Чалокаева за ними. Лидка, что тут говорить, детей-то своих отродясь не имела и выгнать Лильку хотела, интригу для того и плела, спала и видела, Юльку да Валье к рукам прибрать, о разводе их мечтала, но тут и она струхнула.
— И что Дармилова? — не замечая, что пальцы его почти не гнутся, а зубы выбивают чечётку, в ужасе спросил Дибич.
— Она за ними в Питер кинулась, думала, с сыном договорится, но какое там… Лакей от порога ей отворот поворот дал. «Принимать не велено никогда-с» Ну, в итоге, в понедельник её на даче и нашли. Сонного этого зелья выпила она, видать, с избытком. Так даже на похоронах, — старуха вздохнула, — Валье и Витольд плакали оба, даже у Лидки нос покраснел, а этот — слезинки не проронил. Бледный стоял, как мертвец, только глаза светились.
— Да, милосердие там не ночевало, — выдохнул Дибич, теперь ощутив, как в жарко натопленной комнате у него замёрзли пальцы.
— С чего он так — Бог ведает, — пожала плечами старая графиня. — С детства Юлька, говорят, кошек бродячих в дом притаскивал, жалостливый был. А тут — палач палачом. Как можно так? Я Лилию не оправдываю. Нет такому оправдания. Но не сыну же судить. Мать же всё-таки.
— А что потом?
— А что потом? — пожала плечами графиня. — Ничего. Чалокаева на племянников лапу наложила. Как ни странно, Юльку-то особенно всегда жаловала, просто души в нём не чаяла. Да только есть ли там душа-то?
— А Валериан?
— Младший тоже в этой семейке какой-то неладный. С головой-то у него всё в порядке, — уточнила старуха. — Сын Заславского, который с ним в этом, как его, Оксфорде, учился, рассказывал, что Валериан лучший на курсе был. Да только глаза-то у него мёртвые. Совсем мёртвые.
Дибич едва не забыл поблагодарить родственницу за рассказ. Его шатало, ноги дрожали, и земля, казалось, проваливалась под ними. С трудом спустившись по парадной лестнице и добредя до угла, он без сил плюхнулся на скамью в скверике и попытался умерить дрожь, которая сотрясала всё тело. «Холодный идол морали…» Да, Андрею Даниловичу удалось получить всё интересующие его сведения, но вот беда, они вовсе не дали ему оружия против Нальянова, а, скорее, откровенно напугали, наполнив душу почти мистическим ужасом.
Поступок молодого Юлиана был страшным, откровенно нехристианским в своем нежелании простить ту, кого простил Христос. Но тут ужас безжалостного деяния усугублялся стократно: он осудил и убил не просто прелюбодейку, но родную мать. Мораль моралью, однако подобная жестокость выходила за границы любой морали. Но почему? Принял близко к сердцу унижение и боль отца? Тот ему был ближе и дороже? Но если и так, поступок мальчугана все равно был запредельным в своей безжалостности. «Розы», всплыло вдруг в памяти Дибича, «розовая спальня…» «Ненавижу конюхов и запах роз».
