Но что, коли она и впрямь почуяла подходящего молодца в Богдашке? Как будто и не глядит на него, а лицо… как если бы озорство затеяла и сама заранее ему радуется…
А Богдаш молчит. Происходит что-то странное — сдается, они уже без слов друг дружку понимают!
Данила измаялся, пытаясь разобраться, пока Стенька радостно повествовал о своих с Мироном подземных шатаниях. И домаялся — Афонька Бородавка, выждав подходящий миг, рванул с лавки, опрокинул светец, ударился о дверь и, казалось, вместе с той дверью пропал за порогом, в ночном мраке.
Тут же залились лаем конюшенные псы. Этого человека они не знали и подняли тревогу на весь Кремль.
— Имай его! — закричала, резко разворачиваясь, Настасья и выскочила было на двор, да Богдаш удержал.
— Псы порвут! — только и сказал он.
Потом сам выскочил наружу, а Данила — следом. Последним устремился на ловлю Стенька, но уж этого удержала Настасья.
— Мало тебе клюкинских кобелей? Лучину подыми — не занялось бы!
Бородавка, несмотря на почтенные лета, оказался ловок и быстроног. Попадаются порой мужики, которых Господь сотворил без затей: взял костяк да кожу на него натянул, однако при своей худобе они жилисты, выносливы, и это остается с ними до смертного часа. Домишко стоял у забора. Судя по всему, Бородавка пташкой вспорхнул на забор да и был таков, провожаемый возмущенным лаем.
Данила и Богдаш, поняв, что псы пленника тоже упустили, вернулись в домишко, взяли там слюдяной фонарь, который Тимофей мастерил на продажу, да не закончил, поставили в него огарок и на всякий случай прошлись по конюшенному двору. Бесполезно — ищи ветра в поле…
Злые, как черти, они вернулись обратно. Спрятаться в Кремле — проще простого. А если Бородавка знает, где открывается лаз под землю, то тем более.
Настасья и Стенька сидели рядом на лавке, и Настасья тихонько расспрашивала ярыжку о подземных подвигах — чтобы зря времени не терять. Данила вошел в тот самый миг, когда Стенька живописал свой спуск по каменному колодцу и страх свалиться в жуткую черноту:
— И неведомо, что хуже! То ли дно каменное — так сорвешься и насмерть расшибешься, то ли вода — ну и мокни в ней, пока не сдохнешь!
Богдаш прислонился к косяку (головой он был чуть ли не под самый потолок, а дверь оказалась ему примерно по ухо), уставился на Настасью и сказал мрачно:
— Ну, что, кума, болтуна спровадила? Теперь некому рассказать, за каким чертом Обнорский по земляным норам гоняется, а ты — за Обнорским?
— Да Господь с тобой! — воскликнула Настасья. — У кума моего спроси, коли мне не веришь. Обнорский жениха моего сгубил. Слово дала — своими руками на тот свет спроважу!
— Непременно надобно под землей спроваживать?
— Там его никто вовеки не сыщет. А коли тело наверху подымут — будет розыск, мало ли что…
Богдаш покачал головой.
— Не верю я тебе, — произнес твердо. — Как-то ты хитро прямо при нас с тем Бородавкой сговорилась, чтобы он Соболева выдал, а за то ты ему бежать поможешь.
— Ты с ума сбрел, детинушка? — возмутилась Настасья. — Или в тебя нечистый вселился?
Богдаш опять выразительно покачал головой.
— Вдругорядь не обдуришь. Данила!
— Что, Богдаш?
— Рассвет скоро. Чуть светлее станет — седлай Голована, он уже отдохнул, и скачи в Коломенское, возвращай дьяка в Москву. Растолкуй на словах, что в Разбойном приказе измена и что мы изловили Настасью-гудошницу. Скажи — время не терпит. Коли тот Бородавка из Кремля выберется, много беды наделает — догадается, как своих предупредить. Чем скорее мы догадаемся, что там, в подземелье, за диво, тем больше надежды, что изловим Обнорского с его приспешниками.
— Так, — отвечал Данила, не глядя на куму.
Он видел — Желваку здорово не по себе. Да и сам чувствовал себя — дурак дураком. Похоже, кума не первый день водила его за нос.
— Я буду девку стеречь. И этого, как бишь его…
— Меня-то за что? — возмутился Стенька.
— Ты — свидетель. Когда дьяк приедет, вместе будем вспоминать, как вышло, что Бородавка сбежал.
— Так мне же с утра в приказ и на торг! А я и глаз не сомкнул…
— Все мы на том свете глаза сомкнем. Ступай, Данила!
Было ясно — он, опозорившись, не хочет глядеть в глаза товарищу.
— Данила! — окликнула Настасья. — Ты-то хоть ему скажи! Совсем сдурел!
— Это ты меня можешь морочить, кума. Желвак не таков, — отвечал Данила. — Теперь перед дьяком Башмаковым оправдывайся.
И поскорее вышел.
Действительно, уже малость развиднелось. Он побрел в конюшню к Головану.
Бахмат поглядел на него с явным неудовольствием.
— Кого это вы мне вчера на спину посадили? — без слов спросил он. — И теперь вот гоните куда-то, а я еще овес не проел…
Овес большей частью доставался аргамакам, бахматов особо не баловали, но Богдаш на сей раз щедрой рукой зачерпнул в бочке не менее двух фунтов. Очевидно, просил у Голована прощения за всадника-недотепу.
— Да будет тебе! — отвечал Данила коню. — Ты, чай, на службе.
— А если я подлижусь? — полюбопытствовал Голован, беря губами Данилин рукав и дважды тихонько дергая. — Если покажу, какой я милый, ласковый, добрый конек? Может, тогда никуда не поскачем?
— Да нет, поскачем, брат, — усмехнувшись конской хитрости, сказал Данила. — Служба. Десять каких-то верст! Ну, что для тебя десять верст? Ты их и не заметишь.
И пошел за Головановым седлом, что было, как и прочие седла, поблизости от шорной, на торчке. Там же висело оголовье с уздой.
Данила не раз оставался на конюшне дневальным, он любил эту ночную живую тишину, с ее невесомыми шорохами и скрипами. На сей раз дневальным назначили конюха Павлушку Алексеева, он лежал на узкой лавке в шорной и дремал, но все слышал.
— Ты, что ль, Данила? — спросил он.
— Я. Голована седлаю.
— Бог в помощь.
И это тоже было приятно — что узнают по шагам да не задают лишних вопросов.
— Не пойду и не пойду, — объявил уже оседланный Голован, высоко задирая башку. Он всегда это проделывал, не желая брать удила, но Данила уж наловчился.
— Пойдешь, куда денешься…
Он вывел бахмата на двор, потом за ворота, а в седло сел уже за кремлевскими стенами. Москва просыпалась, еще немного — и колокола позовут богомольцев в храмы Божии.
Солнечное утро, пронизанная лучами листва, буйные птичьи пересвисты, мерный топот копыт — то, что, казалось бы, должно радовать душу, начисто этой душой отторгалось. Даниле было порядком тошно — и Настасьино предательство, сдается, отступило перед той бедой, что коварная кума осталась в домишке с Богданом. Ярыжке-то на нее плевать, ярыжка, сидя на лавке, лопатками в стену упрется да и задремлет. А эти двое…
Данила стал вспоминать, как Настасья обещала изматерить Богдашку, да дивным образом сдержала себя, как подошла к пленнику… Заодно ему показалось, что он уловил миг ее тайного сговора между Афонькой Бородавкой, если только и тут она не солгала. Настасья первым делом назвала ему место, где он находится, хотя без этого вполне можно было обойтись. Это, возможно, означало — я делаю первый шаг навстречу, теперь твой черед. И когда он выдал подьячего Соболева, она принялась за лисьи хитрости, отвлекая внимание от налетчика. Стало быть, для нее важнее всего было — чтобы никто раньше нее не попал к загадочным сокровищам кремлевского подземелья. Для этого она и о мести княжичу, сдается, подзабыла… Когда ж будет конец ее вракам?..
— Данила, ей-богу, пошлю по матери, — сказал Башмаков, когда к нему в опочивальню впустили конюха. — Государь в храм Божий идет, всем там быть надобно, а ты врываешься, как оглашенный. Подожди, остынь. Службу отстоять тебе тоже не вредно.
— Твоя милость, Дементий Минич, я-то подожду, а беда не ждет. В Разбойном приказе измена!
— Той изменой мой человек в Земском приказе давно уж занимается.
Слышал бы эти слова Деревнин — навеки бы гордостью преисполнился.
— Он-то когда еще изменника сыщет, а мы уже знаем, кто таков.
— И кто же?
— Подьячий Соболев. Это через него все донесения Бахтияра в приказ шли, а он наместо Обнорского Настасью-гудошницу всюду подставлял.
— Откуда такие новости?
Данила вздохнул — ну, как рассказать, не подведя под удар Богдана?
— Опять чего натворили? — спросил догадливый дьяк.
— Натворили, да только время не терпит. Коли не успеть в Москву пораньше, Соболева предупредят — и ищи свищи. Твоя милость, Дементий Минич! — взмолился Данила. — Вся надежда, что тот человек не знает, где Соболев живет. А как приказ откроют, он тут же парнишку с тайным словом или запиской подошлет — и поминай как звали! И уже не откроется, кто еще вместе с Соболевым в Разбойном приказе орудовал и налетчиков покрывал!
— Экий ты нетерпеливый…
Данила полюбился Башмакову еще той зимой, когда искал и отыскал убийцу Устиньи Натрускиной. Заморыш, приставленный к водогрейному очагу, молчун, которого все конюхи считали придурковатым, показал такие качества, что имело смысл с ним повозиться, уберечь от Разбойного приказа, растить и дорастить до настоящего конюха, мастера конной гоньбы и рукопашной драки, исполнителя поручений Приказа тайных дел. Вырастил на свою голову! Теперь этот молодец сам ему приказывает: садись, Башмаков, в седло, скачи в столицу ловить изменника!
