— О чем?!
— О милосердии! Человек совершил оплошность. Пускай с вашей военной точки зрения она считается преступлением, но это всего лишь рассеянность! Разве можно за рассеянность карать так строго?
Брюнет наморщил лоб, пистолет сунул в карман.
— Что-то я не п-пойму… О ком вы говорите?
— Да о нем, о нем! О Васе Рыбникове! Ну, потерял он этот ваш чертёж, так что же теперь, губить хорошего человека? Ведь это чудовищно! Война через месяц или через полгода кончится, а ему на каторгу? Или того хуже? Это не по-человечески, не по-христиански, согласитесь! — и так искренне, так проникновенно у неё это вырвалось, что у самой на глазах выступили слезы.
Даже сухаря Фандорина проняло — он смотрел с удивлением, даже с растерянностью.
— Как вы могли подумать, что я спасаю своего любовника! — горько произнесла Гликерия Романовна, развивая успех. — Разве стала бы я, любя одного мужчину, зазывать к себе другого? Да, вначале я намеревалась вас очаровать, чтобы помочь Васе, но… но вы в самом деле вскружили мне голову. Признаться, я даже и забыла, ради чего хотела завлечь вас… Знаете, вот здесь вдруг что-то сжалось… — Она положила руку пониже лифа, чтобы рельефнее обрисовался бюст, и без того очень недурной.
Гликерия Романовна произнесла глухим от страсти голосом ещё несколько фраз в том же роде, не слишком заботясь об их правдоподобии — известно, что мужчины на такие речи доверчивы, особенно, когда добыча столь близка и доступна.
— Я ни о чем вас не прошу. И не буду просить. Забудем обо всем…
Она запрокинула голову и повернула её немного вбок. Во-первых, этот ракурс был самый выигрышный, а во-вторых, так было очень удобно её поцеловать.
Прошла секунда, вторая, третья.
Поцелуя не было.
Открыв и скосив глаза, Лидина увидела, что Фандорин смотрит не на неё, а в сторону. Ничего интересного там не было, лишь телефонный аппарат на стене.
— П-потерял чертёж? Рыбников вам так сказал? — раздумчиво произнёс следователь. — Он вам солгал, сударыня. Этот человек японский ш-шпион. Не хотите говорить, где он, — не нужно. Я и без вас это нынче же узнаю. П-прощайте.
Развернулся и вышел из квартиры.
У Гликерии Романовны чуть ноги не подкосились. Шпион? Какое чудовищное подозрение! Бедный Вася! Нужно немедленно предупредить его! Оказывается, опасность ещё серьёзней, чем он думает! И потом, Фандорин сказал, что нынче же узнает, где Вася прячется!
Она схватила телефонный рожок, но вдруг испугалась, не подслушивает ли следователь с лестницы. Распахнула дверь — никого, только быстрые шаги по ступеням.
Вернулась, стала телефонировать.
— Пансион «Сен-Санс», — проворковал в трубке женский голос. Слышались звуки фортепиано, играющего весёлую польку.
— Мне срочно нужно Василия Александровича!
— Их нету.
— А скоро ли будет?
— Они нам не докладываются.
Какая невоспитанная горничная! Лидина в отчаянии топнула ногой.
Выход был один: ехать туда и дожидаться.
* * *
Швейцар уставился на посетительницу так, будто к нему явилась не нарядная, в высшей степени приличная дама, а черт с рогами, и загородил проход грудью.
— Вам кого? — спросил он подозрительно.
Из дверей, как давеча из телефонной трубки, доносилась развесёлая музыка. Это в пансионе-то, в одиннадцатом часу вечера?
Ах да, ведь нынче 26 мая, окончание учебного года, вспомнила Гликерия Романовна. В пансионе, должно быть, выпускное празднество, потому и столько экипажей во дворе — родители приехали. Неудивительно, что швейцар не хочет пускать постороннего человека.
— Я не на праздник, — объяснила ему Лидина. — Мне нужно дождаться господина Рыбникова. Он, наверное, скоро придёт.
— Пришёл уже. Только к ним не сюда, вон туда пожалуйте, — показал привратник на крылечко.
— Ах, какая я глупая! Разумеется, не может же Вася жить с пансионерками!
Она взбежала по ступенькам, шурша шёлком. Торопливо позвонила, да ещё и принялась стучать.
В окнах квартиры было темно. Ни тени, ни звука.
Устав ждать, Лидина крикнула:
— Василий Александрович! Это я! У меня срочное, ужасно важное дело!
И дверь сразу открылась, в ту же самую секунду.
На пороге стоял Рыбников и молча смотрел на нежданную гостью.
— Отчего у вас темно? — спросила она почему-то шёпотом.
— Кажется, перегорел электрический трансформер. Что случилось?
— Но свечи-то у вас есть? — спросила она входя и прямо с порога, волнуясь и глотая слова, принялась рассказывать плохую новость: как случайно, в одном доме, познакомилась с чиновником, ведущим дело, и что этот человек считает Василия Александровича японским шпионом.
— Нужно объяснить ему, что чертёж у вас украли! Я буду свидетельницей, я расскажу про того типа из поезда! Вы не представляете, что за человек Фандорин. Очень серьёзный господин, глаза как лёд! Пускай разыскивает не вас, а того чернявого! Давайте я сама ему все объясню!
Рыбников слушал её сбивчивый рассказ молча и одну за одной зажигал свечи в канделябре. В подрагивающем свете его лицо показалось Гликерии Романовне таким усталым, несчастным и затравленным, что она задохнулась от жалости.
— Я для вас всё сделаю! Я вас не оставлю! — воскликнула Лидина, порывисто хватая его за руки.
Он дёрнулся, и в глазах его вспыхнули странные искры, совершенно преобразившие заурядную внешность. Это лицо уже не казалось Гликерии Романовне жалким — о нет! По чертам Рыбникова метались черно-красные тени, он был сейчас похож на врубелевского Демона.
— Боже, милый, милый, я же люблю вас… — пролепетала Лидина, потрясённая этим открытием. — Как же я… Вы самое дорогое, что у меня есть!
Она протянула ему руки, лицо, всё своё тело, трепеща в предвкушении встречного движения.
Но бывший штабс-капитан издал звук, похожий на рычание — и попятился.
— Уходите, — сказал он хрипло. — Немедленно уходите.
Лидина не помнила, как выбежала на улицу.
* * *
Какое-то время Рыбников стоял в прихожей неподвижно, смотрел на огоньки свечей застывшим, помертвевшим взглядом.
Потом в дверь тихонько постучали.
Одним прыжком он подскочил, рванул створку.
На крыльце стояла графиня.
— Извините за беспокойство, — сказала она, вглядываясь в полумрак. — У меня нынче шумно, так я пришла справиться, не досаждают ли вам гости. Я могу сказать им, что на фортепиано лопнула струна, и завести граммофон в малой гостиной. Тогда будет тише…
Почувствовав в поведении постояльца какую-то необычность, Бовада умолкла на полуслове.
— Почему вы так на меня смотрите?
Василий Александрович молча взял её за руку, притянул к себе.
Графиня была женщиной хладнокровной и чрезвычайно опытной, но тут от неожиданности растерялась.
— Пойдём, — рванул её за собой преобразившийся Рыбников.
Она шла за ним, недоверчиво улыбаясь.
Но когда Василий Александрович с глухим стоном впился в неё губами и сжал в своих сильных руках, улыбка на полном, красивом лице вдовы испанского гранда сменилась сначала изумлением, а позднее гримасой страсти.
Полчаса спустя Беатрису было не узнать. Она плакала у любовника на плече и шептала слова, которых не произносила много лет, с раннего девичества.
— Если бы ты знал, если бы ты знал, — всё повторяла она, вытирая слезы, но что именно он должен знать, объяснить так и не умела.
Рыбников её еле выпроводил.
Наконец оставшись в одиночестве, он сел на пол в неудобной, замысловатой позе. Пробыл так ровно восемь минут. Потом встал, по-собачьи встряхнулся и сделал телефонный звонок — ровно за тридцать минут до полуночи, как было условлено.
* * *
А в это самое время на другом конце бульварного кольца Лидина, ещё не снявшая накидки и шляпы, стояла у себя в прихожей перед зеркалом и горько плакала.
— Кончено… Жизнь кончена, — шептала она. — Я никому, никому не нужна…
Она покачнулась, задела ногой что-то шуршащее и вскрикнула. Весь пол прихожей был покрыт живым ковром из алых роз. Если б нос бедной Гликерии Романовны не заложило от рыданий, она ощутила бы дурманящий аромат ещё на лестнице.
Из тёмных глубин квартиры, сначала вкрадчиво, потом всё мощней и мощней полились чарующие звуки. Волшебный голос запел серенаду графа Альмавивы:
— "Скоро восток золото-ою ярко заблещет зарё-ою…"
Слезы из прекрасных глаз Гликерии Романовны хлынули ещё пуще.
Слог четвёртый, где всуе поминается Японский Бог
Едва дочитав срочное послание от старшего бригады, что прибыла из Петербурга взамен сражённых стальными звёздами филёров, Евстратий Павлович выскочил из-за стола и кинулся к двери — даже про котелок забыл.
