Пока полковник визитировал фельдмаршала, Овчаров прохаживался вдоль дворцового крыльца и с интересом оглядывал украшенные великолепными эполетами мундиры, отливавшие золотом позументов и алмазными россыпями нагрудных звёзд, кои беспрестанно сновали возле Главной квартиры. Ему никто не мешал. Занятые собой, их обладатели не замечали скромного просителя в штатском. Помимо военных — понятно, они составляли большинство, — на парадное крыльцо всходили и исчезали в распахнутых настежь дверях гражданские разных сословий: окрестные помещики, купцы, лекари, евреи и даже крестьяне, весьма, впрочем, немногочисленные. У всех них имелась надобность к главнокомандующему.
Зазвонил благовест. Овчаров поднял голову, вслушиваясь, откуда идёт колокольный звон. Отойдя саженей пятьдесят в сторону от крыльца, он увидал стоявшую на высоком холме аккуратную каменную церковь, над притвором которой архитектор устроил звонницу. Звук колокола, безбрежный и чистый, плыл над опоясывавшей холм рекой, заполняя собою чуть подёрнутый нежной желтизною парк, и широко разливался по округе. На лице Овчарова отразилось удивление, сменившееся трепетным благоговейным умилением. Мысли об Анне, неотступно преследовавшие Павла всю дорогу до Красного, унесли его в Мятлевку, и он представил себе их новое свидание, где он, возможно, осмелится объясниться с ней. Проходивший мимо священник будто угадал его намерения и перекрестил Овчарова.
— Рождество Пресвятой Девы, сын мой, есть начало нашего спасения. Ещё не сам Господь Спаситель мира рождается, а его Пречистая Матерь, не самое солнце мира восходит, а токмо предрассветная заря занимается, как бы утренний ветер разносит во все концы мира благую весть о скором появлении солнца, — торжественно провозгласил он, не отводя глаз от Павла. — В великий день сей воскреснет слава Отечества нашего и приблизится погибель супостата окаянного! — вновь осенил крестным знамением священник Овчарова.
— Да будет так, отче! — только и проронил сдавленным голосом он, не в силах произнести большего от переполнявших его чувств. «Сегодня же осьмой день сентября, День рождения Пресвятой Богородицы!» [44] — дошёл до него смысл слов священника, и он понял причину колокольного благовеста. Желание поблагодарить участливого батюшку с неизъяснимой силой колыхнулось в нём, но тот был уже далеко. Размеренной поступью пастырь шёл напрямик к парадному крыльцу дворца Салтыковых…
— О чём задумались, Овчаров?! — Чернышёв свалился как снег на голову.
— Да вот, батюшку встретил. Видать, к светлейшему спешил.
— Много их там всяких! — брезгливо махнул рукою полковник. — Вся передняя гудит! Один дурак от ретивости неуёмной аж водицы хлебнул в Страданке! Вздумал её вброд перейти!
— В Страданке? — не понял, о чём идёт речь, Павел.
— Ну да, в Страданке. В речке, на которой церковь с усадьбой стоят.
— А где же тогда Пахра?
— Страданка впадает в Пахру, на которой стоит само сельцо Красное, — покровительственно пояснил Чернышёв, только что сам узнавший об особенностях местной топографии в ставке главнокомандующего.
— Так, говорите, у светлейшего много посетителей?
— У светлейшего — в точности не знаю, — усмехнулся он, — а вот приёмная его полна-полнёхонька. Священнослужители ещё ладно, люди духовные, купцы тоже по делу, лекари запросто в Главную квартиру не сунутся, о жидах я не говорю, а вот помещики [45] — те явно совесть потеряли! — А в чём незадача?
— А в том, любезный Павел Михайлович, что оные господа в лихую для Отечества годину о кармане своём одном тщатся.
— О кармане? — Овчаров не понял, куда клонит Чернышёв.
— Помещики отдают свои сено и овёс за расписки, — с удовольствием пустился в объяснения полковник, не задумываясь, что собеседнику не хуже него известна существовавшая практика. — Положим, приезжает фуражир с командой или какой провиантмейстер в чьё-то имение с предписанием за подписью и печатью командира полка и требует такое-то количество овса или провианта для своего эскадрона. Ему отпускают требуемое, а тот оставляет расписку. Так, мол, и так, получил с господина такого-то сена столько-то пудов, овса столько-то четвертей, соломы столько-то возов, или стояли мои люди на постое, харчевались и издержали такое-то количество провианта и свечей сожгли столько-то фунтов. С сей распиской помещик отсылает своего старосту в эскадрон, чтобы тот получил квитанции, после чего староста едет в штаб, где тоже получает квитанции, и уже с этими квитанциями помещик является в комиссию для получения платы наличными деньгами [46]. Токмо разумею, что с убытками своими господа помещики могли бы повременить. Как-никак судьба Отечества решается. Ежели по бедности, положим, тогда конечно. Токмо действуй ты по установленному порядку, и не лезь со своими дрянными бумажками к фельдмаршалу! У его светлости и без того голова пухнет!
— Да, негоже его светлости подобными просьбами докучать, — задумчиво протянул Овчаров, хотя не во всём соглашался с Чернышёвым.
Сам помещик, из последних сил тянувший имение, он успел узнать истинную цену деньгам и труду селянина. Суждения великосветского барина Чернышёва не находили отклика в его сердце, но он предпочёл промолчать. Слишком многое стояло на кону.
— Ну да не беда! — улыбнулся Чернышёв. — Его превосходительство генерал-лейтенант Коновницын с подобными наглецами сладит. Пойдёмте-ка лучше ко мне во флигель, мне господин квартирмейстер полковник Толь отвёл там комнатку. Пообедаем да про наши оказии потолкуем, — кивнул в сторону довольно поместительного здания полковник и первым зашагал к нему. — Кстати, а вам известно, кто ранее владел усадьбой? — поинтересовался он по дороге.
— Слыхивал, это родовая вотчина Салтыковых, стало быть, они ею и ранее владели. — Овчаров вспомнил, что ему рассказывал Федька про сельцо Красное.
— Так-то оно так, токмо после смерти одного из Салтыковых заправлять здесь принялась его вдова, большая любительница батогов, пыток и разного рода изощрённейших смертоубийств. Причём издевательства свои оная особа чинила над молодыми девками да бабами, мужиков особливо не трогала.
— А-а-а, так эта та, которую Салтычихой прозвали! Изверг в женском обличье. Батюшка, покойник, помнится, сказывал, что суд над ней не один год тянулся, Сенат её дело рассматривал.
— Токмо господа сенаторы струхнули на себя страшное решение принять и вердикт окончательный на матушку императрицу, да будет благословенна память её, возложили. Ну а государыня миндальничать с ней не стала и пожизненно в темницу заточила. Вот и пришли, господин ротмистр. Прошу! — Чернышёв отпер дверь, и они оказались в просторной светлой горнице, обставленной богатой вычурной мебелью, где за перегородкой виднелась кровать с целою горою перин и подушек. — Прохор! — высунувшись в открытое окно, кликнул он курившего самосад денщика. — Собери закусить. И про шампанское не забудь, бездельник, у меня гости!
— Однако ж вы молодец, Овчаров! Это ж надо так всё ловко обставить! — не уставал удивляться и хвалить Павла Чернышёв, когда тот поведал о своих приключениях. Причём начал он свой рассказ с той самой минуты, когда неприятель пошёл приступом на Королевский бастион Смоленского кремля. — Выходит, вам до́лжно возвращаться, и чем скорее вы предстанете пред очами Наполеона, тем более выиграет наше дело. Французы, поди, уж вас обыскались!
— Разумеется, господин полковник, воротиться следует. Но войдите в моё положение! Ежели я попаду в руки наших, после того как…
— Да-да, я разделяю вашу тревогу, ротмистр! — в запальчивости перебил его Чернышёв, откупоривая бутылку и намеренно забывая, что Овчаров давно уж в отставке. — Вот как мы поступим. Я говорил о вас светлейшему, и он приказал привесть вашу милость к нему. Думаю, аудиенция состоится завтра. Государю я тоже доносил о вас и показал его величеству ваши произведения. Император остался доволен. После, — Чернышёв задумался на минуту, — надлежит узнать, где сейчас пребывает Ростопчин, и, ежели его сиятельство здесь, в Главной квартире, представить вашу особу графу… И вот, пожалуй, что ещё. Надобно составить на вас что-то вроде охранной грамоты, где будет ясно прописано, кто вы, по чьему приказу и чем занимаетесь у Наполеона. Это в случае чего объяснит вашу комиссию и оправдает вас.
