Сентиментальные дамы рыдали, пересказывая друг другу подробности этой необыкновенной истории. Господин Колычев был окружен такой плотной стеной всеобщей жалости, что ему было вдвое тяжелее…
Каждый старался чем-то ему помочь, сделать что-нибудь приятное, зазвать в гости, чтобы отвлечь от грустных мыслей. Превратившись в объект всеобщего внимания, Колычев мучился от невозможности побыть хоть немного наедине со своим горем и мечтал, чтобы его перевод по службе в Москву, где его никто не знает и никому не будет до него дела, устроился как-нибудь поскорее.
На могиле Бетси стали ежедневно появляться веночки из свежих цветов и зажженные свечи — среди демьяновских барышень распространилось поверье, что нужно ходить на могилу погибшей цирковой артистки просить помощи в несчастной любви. Утверждали, что Бетси по мере сил помогает в сердечных делах тем, кто искренне и горячо попросит…
Через два дня после похорон Бетси цирк уезжал из Демьянова. Шатер-шапито, флажки, деревянные арки мгновенно исчезли. Возле фургончиков и повозок, в которые уже впрягли лошадей, царила суета.
Колычев пришел на пустырь попрощаться с артистами.
— Прощайте, прощайте, дорогой Дмитрий Степанович! Помните, в любом городе, где вы увидите афиши нашего цирка, вы можете прийти ко мне за контрамаркой! Вы для нас всегда дорогой гость!
Клоуны, одетые в дорожные пальто и превратившиеся в приличных, чисто выбритых немолодых господ, по очереди молча пожали следователю руку.
— Герр Колышефф! — окликнул Дмитрия женский голос с сильным акцентом. — Мошно вас просить один момент беседа?
Это была Эмилия, дрессировщица собачек, с которой дружила Бетси.
— Я слушаю вас, мадемуазель.
Девушка разволновалась и сильно покраснела.
— Мы разбирать вещи Бетси…
У Дмитрия сжалось сердце. Господи, ну зачем же опять об этом?
— Простить меня, — попросила Эмилия, заметив, как следователь помрачнел. — Простить… Я хотеть отдавать вам кое-што. Добрый память об ушедчий любоффь. Я думать, вам будет приятность…
И она протянула Колычеву маленький сверточек из женского платочка с кружевом. Развернув платок, Дмитрий увидел изумрудную брошку и браслет, которые подарил когда-то Бетси.
— Вы хранить эту память, — прошептала Эмилия. — Бетси вас так любить, так любить… Прощчайте, герр Колышефф!
По подтянутой к Демьянову железнодорожной ветке осенью пошли поезда. В масштабах Демьяновского уезда это было величайшим событием. Демьяновцы сразу почувствовали свою приобщенность к ценностям мировой цивилизации.
Вокзал пока был временный, деревянный, но городские власти уже обсуждали вопрос о строительстве фундаментального вокзального здания, побогаче.
В строительстве нового вокзала был особенно заинтересован городской голова Бычков (владелец лучших городских ресторанов и буфетов, он уже оборудовал станционный буфет, но мечтал о привокзальном ресторане), так что можно было надеяться, что в ближайшее время город украсит еще одно величественное архитектурное сооружение.
Но и временный вокзал быстро стал модным в городе местом — прогуливаться по перрону, провожая и встречая поезда, собиралось лучшее общество.
Здесь можно было повидать знакомых, обменяться новостями и сплетнями, продемонстрировать новые наряды, раздобыть свежие газеты, пропустить под шумок в буфете рюмочку-другую, послушать духовой оркестр, перебравшийся с наступлением осени из Народного сада на городской вокзал, — столько развлечений на самые разные вкусы…
Но в этот осенний день на вокзале собралось совершенно разномастное общество — и завсегдатаи вокзальных променадов, и те, кто никогда не бывал здесь, почитая вокзал злачным местом.
Демьяновцы пришли провожать судебного следователя Колычева, переведенного по службе в Москву.
Проводы судебного следователя получились пышными. Кто только не стоял на перроне, куда уже был подан пассажирский поезд на Москву! Тарас Григорьевич Задорожный, получивший недавно должностное повышение и вожделенный пост исправника, а с ним и неограниченную власть в масштабах Демьяновского уезда, добродушная полная исправница мадам Задорожная в новой шляпе с перьями, окружной прокурор Хомутовский со своей бледной дочерью, облаченной в изысканный туалет, товарищ прокурора Голубев, как обычно — подшофе, благообразный седовласый священник — настоятель Никольской церкви, судейские чиновники, врачи земской больницы, местные миллионеры — купчиха и заводчица Варвара Ведерникова и аристократ-предприниматель Викентий Викентьевич Мерцалов, городской голова ресторатор Бычков, прибывший на вокзал с цыганским хором и ящиком шампанского, девицы из кафешантана, городовые, и постовые, и свободные от несения службы, старушки-барыни в потертых лисьих салопах, артисты местной драматической труппы во главе с антрепренером, простонародье из пригородной слободы…
В какой-то момент Дмитрию вдруг стало жаль оставить и всех этих людей, и маленький тихий городок, и Волгу, и все, что уже так прочно вошло в его жизнь.
— Господа, фотографию на память, — суетился вездесущий фотограф Йогансон, пожаловавший на вокзал со своей камерой и треногой. — Дмитрий Степанович, извольте встать в центре группы. Так, прекрасно. Кучнее, господа, кучнее! Не все попадают в кадр!
Вспыхнул магний, и одно из последних мгновений демьяновской жизни следователя Колычева оказалось запечатленным на фотографической пластинке.
— Тарас Григорьевич, — тихо обратился Колычев к Задорожному, воспользовавшись всеобщей суетой, — у меня к вам одна просьба напоследок. Я заказал мраморный памятник на могилу Бетси — фигуру плачущего ангела на высоком пьедестале. Его уже доставили из Саратова, но оказалось, пока нельзя установить на могиле, земля еще как следует не осела, да и размывает ее осенними дождями, памятник может наклониться. Проследите, чтобы все потом сделали как надо.
— Не беспокойтесь, Дмитрий Степанович, голубчик. Прослежу лично, у меня ни одна каналья не подгадит в работе. Все в лучшем виде обустроим по весне. А моя супруга цветочков на могилке посадит. Не тревожьтесь, за всем последим.
Дмитрий, заговорившись с исправником, не сразу заметил, что к нему проталкивается незнакомый седой человек. Он был бедно одет, лицо его, обветренное и темное, рассекал большой шрам. Пробравшись сквозь толпу провожающих, человек неожиданно рухнул перед растерявшимся Колычевым на колени и хрипло сказал:
— Спаси тебя бог, благодетель!
Задорожный, вглядевшись в странного субъекта, вдруг ахнул.
— Это же Тихон-стекольщик! Тот, что за убийство Матильды Новинской на каторгу пошел! Как изменился-то! Вот она каторга, что с людьми делает…
— Так точно, — подтвердил человек со шрамом. — Безвинно пошел на каторгу и сгинул бы там, если бы не благодетель мой, господин судебный следователь! В ножки вам, ваша милость, кланяюсь за добро ваше! Вечно бога молить буду — хоть помереть теперь дома сподоблюсь, под родной крышей. Спасибо за заступничество ваше, с каторги вы меня вернули… Слава богу, успел свидеться с вами и поблагодарить! Примите подарочек от меня на добрую память.
— Да что ты, голубчик, зачем? Ты встань, встань, ради бога!
Дмитрий чувствовал страшную неловкость, а Тихон уже разворачивал сверток в полотняной тряпице, который был у него под мышкой. Там оказалась добротная деревянная шкатулка, украшенная сложнейшей резьбой. На крышке в центре орнамента был вырезан затейливый вензель «ДК».
— Примите, ваша милость, не побрезгуйте! Самолично я для вас резал, от чистого сердца. Как мне сказали, что судебный следователь Дмитрий Степанович Колычев добился, чтобы дело мое пересмотрели, так я уж и не знал, чем благодарить!
— Возьмите, возьмите подарок-то, Дмитрий Степанович, не обижайте мужика, — зашептал Задорожный. — Я ведь вам говорил, что порой нельзя не взять то, что поднесут от чистого сердца.
Начальник станции в форменной железнодорожной фуражке ударил в колокол, давая первый сигнал к отправлению.
— Господа пассажиры! Прошу занять свои места в вагонах! Пассажирский поезд на Москву скоро отправляется!
Дмитрий прошел в вагон первого класса и выглянул из окна. Толпа, сгрудившаяся на перроне, махала ему платками и фуражками. Провожающие кричали вразнобой:
— Прощайте, прощайте, дорогой Дмитрий Степанович! Не забывайте нас, Митя! Пишите! Непременно, непременно пишите! Приезжайте в гости, мы всегда вас ждем, помните! Храни вас господь, Дмитрий Степанович! Счастливого пути и удачи!
И вдруг из общего хора вырвался один отчаянный, пронзительный женский голос, неизвестно кому принадлежавший:
— Я люблю вас, Митя! Люблю!
В последний раз ударил колокол.
