– Я возьму эту, – сказала она, протягивая Круку «Восстание ангелов» Робертсона Дэвиса.
– Прекрасный выбор, – Мишель яростно потирал руки, – и наш друг Крук не станет со мной спорить… Вы знаете, что в этой книге часто упоминается один из его предков, божественный Томас Эрхарт? Я, со своей стороны, считаю Дэвиса одним из самых крупных современных романистов… У меня дома есть два других тома этой Корнишской трилогии и Депфордская тоже… Если хотите, я могу…
– Спасибо.
Последний взгляд, перед тем как открыть дверь, Матильда бросила в мою сторону.
– Черт меня побери! – воскликнул Мишель. – Лакомый кусочек!
– Yes, – скорбным тоном подтвердил Крук, – she's a dish.[23]
– Спорю на моего «Эгоиста» Мередита, что присутствующий здесь наш друг Домаль намерен заняться ею и что в конце концов…
Я не дослушал окончания его фразы. Мои ноги вдруг снова начали повиноваться мне, и через какое-то время я осознал, что бегу по улице.
Четверть часа спустя она сидела напротив меня на диванчике в том баре на Клемансо, где я столько раз бывал унижен. Я допивал уже второй мартини, и речь моя текла легко:
– Это смешно… вот уже много лет я собираю документы, цитаты, свидетельства… и иногда говорю себе, что, наверное, никогда не напишу ни строчки этой книги.
– Это было бы идиотизмом! Если у тебя есть страсть, надо сделать так, чтобы ее разделяли!
Невероятно! Наклонившись над столиком, она впитывала каждое мое слово!
– Да, ты права. Теперь, когда я тебе рассказал, это кажется таким ясным… Надо засесть за нее…
В каком-то исступлении я буквально исходил глупостью. И я не мог удержаться, чтобы не щегольнуть:
– Если берешься за Диккенса, начинать, конечно, нужно с «Копперфилда»… Это не лучшее у него, но это въездные ворота, перистиль…
– В чьем переводе?
– Лейриса.
Она нахмурила брови, записывая в уме: «Лейрис».
Моя «страсть»! А если бы моей страстью была нумизматика или сравнительное изучение применяемых в мире технологий расфасовки паштета в банки? Она и тогда смотрела бы на меня таким нежным взглядом?
Единственное возможное объяснение – в этой великой биологической лотерее мне выпал крупный выигрыш. «Катит», «клеится» – и тысяча еще более пошлых выражений теснились в моем мозгу… Но хуже всего было то, что я и Диккенса затащил в это болото, которое называют желанием. Я окунул его в человеческий бульон. Как тот церковный сторож, который ссылался на связи с архиепископом, чтобы войти в бордель.
– Знаешь, если тебе это в самом деле интересно, я мог бы показать тебе мои документы, мои выписки… В понедельник, например, если ты свободна… Сейчас каникулы.
– В понедельник? Хорошо, почему бы и нет?
Так вот в чем смысл слова «прельстить»: преклониться и польстить.
* * *
Воскресенье было долгим сеансом пытки. Я сто раз хватался за телефон, чтобы отменить свидание, и уже ближе к вечеру вышел побродить по берегу.
В «Морском баре» не было ничего привлекательного и ничего морского, но он был единственным, работавшим в межсезонье. Отсутствие конкуренции сообщало ему некую онтологическую прибавочную стоимость. Но даже и после Пасхи завсегдатаи «Морского» пренебрегали сладкоголосыми сиренами диско, витиеватыми названиями коктейлей и мини-юбками классных телок «Экстрабара», «Атлантик-клуба» или «Калифорнии»; они по-прежнему приходили в этот темный зал с посыпанным опилками каменным полом, – так прихожане, храня верность невзрачной и дурно пахнущей рясе старого кюре, выстраиваются к нему в очередь на исповедь, в то время как молодой, «современный» священник, носящий мокасины и кожаную куртку и играющий на гитаре, остается без работы.
– Ну, что вы скажете об этом, месье Домаль?
Церемонно застыв с бутылкой в руке, Антуан ожидает моего вердикта. Его сын учится у меня в первом[24] «Б»: угрюмый парень с уже порозовевшими щеками, словно краснота лица в семействе Ладевез была не признаком наследственного алкоголизма, а какой-то фабричной маркой, какой-то профессиональной принадлежностью, передававшейся от отца к сыну вместе с коммерческим капиталом бара. И вот, чтобы задобрить «училу» своего «пузыря», Антуан специально заказал «такое виски, какого у нас сроду не пили, – пальчики оближете».
– Неплохо, совсем неплохо, но… это бурбон, Антуан, это не скотч.
– Ах, черт возьми, верно! Ну, и этого разъездного козла поймаю, он у меня узнает!
Я, как всегда, расположился возле поломанного музыкального автомата, навечно заклинившегося на «Cuando calient'el sol»[25] этих «Мачукамбос». Время от времени дверь бара отворяется, впуская запах моря и затхлый сернистый дух большой фабрики – специфический коктейль Мимизана (который я, разумеется, давно уже перекрестил в «Coketown»[26]), где два месяца в году валявшиеся на пляже отпускники конкурировали своими испарениями с рабочими бумажной фабрики.
– Это не так страшно. Виски действительно очень хорошее… к тому же я собирался взять что-нибудь другое.
– Идет, я угощаю!
Антуан опускает свой тяжелый корпус на стул напротив.
– Ну как там мой «пузырь»? Нормально? Янтарная жидкость побежала в мой стакан и затем в мое горло – чудный пробег, сопровождаемый эскортом вторичных эффектов: легким сердцебиением, сухостью во рту, невыраженной мигренью и, разумеется, этим странным ощущением высоты, отдаленности.
– Э-э… как сказать… нет, Антуан, не совсем нормально… По правде говоря, работа по Флоберу у него не получилась.
– Флобер… Гюстав?
В течение двадцати лет старший сержант Антуан выкликал новобранцев в казармах Монт-де-Марсана лаем в уставном стиле: «Баррер, Пьер! Дюпуи, Кристоф!» Привычка осталась.
– Да… Флобер Гюстав.
– Черт возьми! Ведь я ему говорил: не трогай этого типа.
– Да… но если начистоту, то у Дидье есть проблемы и с Руссо, Жан-Жаком, Бодлером, Шарлем, и Рембо, Артюром… На самом деле я думаю, что у него проблемы с художественной литературой вообще…
– Точно?
Антуан снова наполняет мой стакан, словно академическая неуспеваемость его сына растворима в алкоголе.
– Он… он с трудом улавливает различие между произведением и реальностью… он судит о том и о другом с позиций собственного опыта. Ему надо было проанализировать мотивации Фредерика Моро в «Воспитании чувств». И вот в кратких словах сочинение Дидье – о грамматических ошибках я не говорю: «Фредерик ничего не понимал в женщинах. Ему надо было с самого начала трахнуть мадам Арну, а потом заниматься своей карьерой».
Бармен поморщился, шокированный таким невежеством.
– Нет, ну какой кретин этот бездельник! Ведь отличить роман от реальной жизни – это же так просто: никто реально не говорит всей той херни, которую пишут в романах! Ладно, вот вернется с футбола, я ему устрою веселый тайм-аут, это я вам обещаю!
В сумерках я взошел на мост и немного постоял, облокотившись на перила; потом, пошатываясь, поплелся к дамбе. Я дошел до края, до того места, где бетон упирался в нагромождение черных камней. Быстро спускалась ночь, слепила водяная пыль. Удаляясь от дамбы, вода отлива издавала звуки выпускаемых газов, в которых словно изливались звуковыми фекалиями жалобы какого-то музыкального автомата. Стоило сделать один неверный шаг, лишь слегка поскользнуться на покрытых водорослями камнях – и я тоже исчез бы в глубинах этого космического отхожего места. Но я был слишком пьян, чтобы беспокоиться о таких вещах.
По мосту проехала машина, и свет ее фар выхватил из темноты неподвижную фигуру человека у перил. Он застыл в странной позе, словно пучок света застиг его в тот самый момент, когда он собирался повернуть назад. Его лицо на несколько секунд осветилось, и я увидел взгляд, неотрывно устремленный на меня.
Машина повернула с моста направо и покатила по дамбе навстречу мне; свет фар ослепил меня. Когда глаза вновь смогли различить мост, он был пуст. Или этот человек бросился с моста в воду, или со скоростью спринтера добежал до того берега и затерялся в переулках маленькой рыбацкой деревушки. Или на мосту вообще никого не было.
Я пошел назад, мои кроссовки заскрипели по песку, из шума моих шагов возникло имя: «господин Дик». Едва различимое вначале, это имя стало набирать силу. Постепенно оно вобрало в себя силуэт, увиденный в свете фар, наполнилось реальностью и какой-то неоспоримой мощью. В моей голове закружился хоровод вопросов и ответов. Почему Мишель послал его следить за мной? Потому что слишком много наговорил. А чего он боится? Что я кинусь в Сент-Эмильон… что я доберусь до рукописи Бореля раньше его.
И даже несколько часов спустя, ворочаясь в постели, я все еще чувствовал на себе пронизывающий взгляд пустых глаз господина Дика.
– Ты не видала тут ключ?
Три года я не желал и думать о чердаке. Я даже не хотел знать, вычистил его съемщик или оставил все как было. Но со времени нашей свадьбы и переезда Матильды в Мимизан – с момента возвращения в мою жизнь Диккенса – этот вопрос очень меня занимал.
