Ознакомительная версия.
Это относилось к обомлевшей женке. Она не шелохнулась, только поднесла к губам сжатые кулачки да тихо ахнула.
— Ого?!? — изумился Желвак. — И что же я подрядился отсюда вынести? Букварей мешок?
Он покосился на стрельцов — те воткнули в снег древки бердышей, пристроили в нарочно сделанных выемках дула пищалей и честно целились в Желвака.
— Вот то-то они, враги государевы! — воскликнул мужик. — Сколько тебе в Немецкой слободе заплатили, чтобы ты здесь околачивался да чужих женок приманивал? Гаврила Михайлович! Выдь, глянь-ка на аспида!
— Не вопи, Степа, — тут из-за стрельцов вышел пожилой человек в тулупе внакидку поверх шубы с большим бобровым воротником, в руке у него тоже был факел. — А ты, молодец, не валяй дурака, а покорись Земскому приказу. Не то…
Тут стрельцы как-то особенно опасно шевельнули свои пищали.
— Не дам! — соблазненная Желваком женка вдруг кинулась между ним и пищальными стволами. — Вот только стрельни, Гераська!..
Главный во всем воинстве крикун выскочил вперед и стал оттаскивать красавицу за руку.
— Караул! — закричала она. — Всю Москву на ноги подыму!!!
— Аспида не упускайте! — приказал пожилой человек.
Тут Богдаш понял, что в общей суматохе ему и впрямь может перепасть пищальная пуля.
Он сунул пальцы в рот и свистнул тревогу — долгим и коротким свистом.
Очевидно, чего-то этакого от него ждали — опытным глазом он уловил яркую искорку зажженного фитиля и кинулся боком в сугроб, и перекатился…
Выстрел не достал его, зато раздался точно такой же свист и глуховатый стук копыт.
— Держись, Богдаш! — громогласно потребовал Тимофей и вылетел из-за поворота.
В руке он держал пистоль и уже искал взглядом, куда посылать пулю.
— Что за черт! — воздев факел ввысь, воскликнул Гаврила Михайлович. Назад, молодцы! Ты, что ли, Тимофей?!. Твоя глотка звероподобная?!?
— Деревнин, мать твою!!! — отвечал из сугроба Богдаш вместо Тимофея.
— Стой, молодцы! Это конюхи! — крикнул своим подьячий. — За каким бесом вас сюда принесло?
— А тебя, Гаврила Михайлович? — спросил, подъезжая и опуская пистоль, Озорной. Рядом с ним, ноздря в ноздрю, был Данила на Головане, вооруженный самым опасным, что только может быть в схватке конного с пешим, — той замечательной помесью пистоли с бердышом, что досталась ему полгода назад от самого Деревнина…
— Тут розыск Земского приказа! — вмешался Стенька. — Подите прочь тут у нас ловушка!..
И замолк, сообразив, кто угодил в ту ловушку.
— Так ты — с Аргамачьих конюшен конюх? — напустилась на встающего Желвака соблазненная им на непотребство женка. — Так ты тут скитался, чтобы дуру из здешних сыскать?!
И чудом уклонился Богдаш от хорошей оплеухи.
— Стой, баба! — прикрикнул на женку сверху Тимофей. — Ты чья такова?
— Да вот его жена! — тыча пальцем в Стеньку, отвечала Настасья. Улестил меня, аспид! Ловушка, говорит, ловушка! Государю, говорит, послужи! Врага заманим, который на Печатный двор тайно явится про грамоту вызнавать! Я и поддалась!..
— Жену, стало быть, Богдашке подставил? — изумился Тимофей. — Ну, хорош!
— Так кто ж знал! — вскричал Стенька в таком отчаянии, что вызвал всеобщий хохот.
Стрельцы — те ржали, как жеребцы стоялые, хлопая друг дружку по плечам и утирая рукавицами невольные слезы. Пищали на бердышах ходуном ходили. Тимофей грохотал сверху. Семейка с Деревниным — и те довольно громко смеялись. В конце концов расхохотался и Богдаш.
— Ну, зазнобушка, чуть было меня за тебя не пристрелили!
За общим шумом немногие расслышали долгий свист, а что сейчас понабегут стрелецкие караулы — это и вовсе никому на ум не пришло.
— Так, выходит, мы друг дружку ловили? — спросил, отсмеявшись, Деревнин. А спрашивал он старшего из конюхов, Озорного, потому что в таком щекотливом деле старшие должны договариваться.
— Выходит, так, — отвечал Тимофей. — Не обессудь, Гаврила Михайлович мы люди подневольные, сам понимаешь, кто нас послал.
— И за здешними женками бегать тоже он велел? — осведомился Деревнин.
Тимофей хотел было ответить округло, но обходительно, но тут вмешалась Наталья. И не потому, что хотела испортить мужской разговор, а просто возникло некоторое молчание, а ей непременно нужно было задать мужу вопрос:
— Так сковородка-то мне будет?
— Отстань ты со своей сковородкой! — возмутился Стенька. — И без тебя тошно!
С таким хитроумием налаженная им ловушка на гонца из Немецкой слободы сделалась общим посмешищем.
— Ты о чем это, свет? — полюбопытствовал Семейка, как всегда, ласково. Скажи, не стыдись!
— Да он мне за то, чтобы я молодца приманила, сковородку к Масленице новую обещал, медную, в пять алтын! Кабы не сковородка — я бы и не пошла!
— В пять алтын, говоришь? — Семейка оценивающе поглядел на Желвака, словно бы спрашивая у присутствующих: а что, люди добрые, стоит ли молодец таких денег?
— Дешевле не отдают, как ни торгуйся, — подтвердила Наталья. — Я-то идти не хотела, а он посылал! И каждый раз выспрашивал — что да как. А он-то, конюх-то, как раз и любопытствовал про Печатный двор, а моему-то дураку и радость!
Стенька замахнулся на жену кулаком.
— Тихо, тихо! — одернул его Тимофей. — А то вон Богдаш тебе за ловушку спасибо скажет…
Желвак буркнул нечто невразумительное.
— Ну, я полагаю — надобно разойтись подобру-поздорову, — весомо сказал Деревнин. — Вам — своя дорожка, нам — своя.
— Погоди, Гаврила Михайлович! Ты и вправду веришь, что грамота все еще на Печатном дворе? — спросил Тимофей.
— Пока мой дурак каждый вечер докладывал, что какой-то неведомый добрый молодец на его наживку клюнул и про тайные ходы к печатне разведывает, так верил, — прямо отвечал подьячий. — Теперь уж и не знаю, как быть.
Хитер был Деревнин! И не согласился, и не воспротивился, а ловко извернулся.
— Вот и я не знаю, как быть, — тут Тимофей обвел взглядом конюхов. Полезай в седло, Богдаш, да и поедем на конюшни. Больше нам тут делать нечего — или ты со Степановой женкой недолюбился?
Богдаш невольно поглядел на Стенькину Наталью.
Она же смотрела на него прямо-таки говорящими глазами.
— Сучий ты сын! — кричали те огромные глазищи. — Я-то душой распалилась, к тебе прикипела, спасти тебя хотела! Я-то мучалась, сомневалась, металась, уж и не знала — то ли мужа слушаться и государю служить, то ли тебя, подлеца, любить! А ты-то?!.
Желвак как-то неловко развел совсем деревянными руками…
И тут раздалось свирепое:
— Кто стрелял?!?
С двух сторон подбежали два стрелецких караула.
Какое-то время вообще ничего нельзя было понять, шум стоял невообразимый. В этом шуме даже Тимофеев громоносный голос ненадолго потерялся. Наконец Тимофей с Деревниным на пару призвали к порядку всех стрельцов — и участвовавших в ловушке, и караульных.
— Да не галдите так, сволочи! Где старший? — потребовал Деревнин. Ты, что ли?
Десятник и ответить не успел — в наступившей тишине Богдаш услышал вдруг нечто такое, от чего вздернул опущенный было до того, что короткая борода в тулуп уперлась, подбородок и сказал быстро:
— На конь!
Приказание это относилось к нему же самому — Тимофей, Семейка и Данила с коней не сходили.
Семейка, схватив под уздцы Полкана, вытолкнул его вперед, чтобы Богдаш мог быстро сесть в седло. Ни он, ни Озорной даже не спросили — что такого расслышал товарищ в ночи. И Богдаш тоже ничего не стал растолковывать — а послал Полкана вперед.
Изумленные Деревнин, Стенька и стрельцы не сразу догадались завопить вслед.
Данила скакал бок о бок с Семейкой и чувствовал, как душа наполняется радостью. Ничего в мире не могло быть лучше такой ночной скачки — в ней было неописуемое веселье для души, и оно вместе с морозным воздухом втекало в грудь и расходилось по телу, делая его легким и ловким. И не все ли равно, ради чего сорвался с места и позвал за собой товарищей Богдаш!
Желвак вел погоню почему-то в сторону Москвы-реки.
— Глянь! — наконец крикнул он, когда уж вылетели на берег неподалеку от стены Китай-города. — Уходят!
Тут лишь Данила понял — Богдаш чутким ухом уловил скрип санных полозьев у забора Печатного двора. Пока захлопывалась и вновь открывалась ловушка Земского приказа, кто-то, воспользовавшись отсутствием стрелецких караулов, поспешивших на выстрел, подогнал сани — и теперь уходил во всю конскую прыть, уходил тем путем, которым зимой можно было мчаться, не давая никаких объяснений воротным сторожам и не останавливаясь с проклятиями перед решеткой, загородившей улицу.
Сани, освещаемые огромной серебряной луной, уже неслись по льду Москвы-реки, вверх по течению, а куда — непонятно.
Семейка, мысливший быстрее, чем полагалось бы простому конюху, сразу послал своего Ворона вперед — и тот не столько сбежал, сколько съехал на лед, сбился с намета, выровнялся — и уже не Богдаш, а Семейка повел погоню.
Ознакомительная версия.
