блатарями ведь было бы гораздо хуже?
Спасский поморщился: пока им везет, но сколько такое везение продлится, один Бог ведает. Этапы идут, а с этапами рано или поздно явятся и уголовники. Но, как говорится, будет день, будет и пища.
Бригада, в которую их поместили, работала на лесоповале. Слово это звучало странно здесь, где лес, росший на болотах, составлял скорее негустую поросль: смесь кедрового стланика, карликовой березы и кустарниковой ольхи, и лишь кое-где вздымались великанами пирамидальные силуэты даурской лиственницы.
– Какой тут может быть лесоповал? – удивлялся Мазур, пока вся бригада уныло месила грязь, двигаясь через лес к обозначенному ей участку, сопровождаемая лишь вольнонаемным десятником, мрачноватым лысеющим мужиком лет сорока.
– Выборочный, – отвечал всезнающий Спасский. – Или ты чем-то недоволен? Или хочешь прямо сейчас в золотой забой спуститься?
Выборочный лесоповал состоял в том, что в том месте, куда их сейчас послали, велась заготовка столбов для линии высоковольтной электропередачи. Отбирались и валились не все деревья, а лишь наиболее высокие, не менее пятнадцати метров высотой, чтобы потом из них можно было сделать двенадцатиметровые столбы. И это тоже было хорошо – тащить на себе такие деревья люди не могли, для этого брались лошади.
Все это называлось командировка – как и всякое мероприятие, когда зэков отправляли за лагерную ограду.
До места они добирались полдня. Рождественский, который тащился рядом с Мазуром, недоумевал тихонько: как же это они будут там работать? Туда семь часов, обратно столько же, а когда же, собственно, валить деревья?
Ответ оказался прост. Прямо рядом с участком, который находился возле сопки Безымянной, был построен барак для житья зэков-работников. Это был длинный сруб с крышей, покрытой мхом и засыпанной камнями. В бараке жило сорок человек плюс тридцать из бригады Мазура – всего вышло семьдесят.
Новоприбывшие под внимательными взглядами старожилов стали размещаться в бараке. Это было не так просто сделать: верхний ряд нар располагался высоко, а потолки были низкими, так что стоять во весь рост можно было только в проходе. Однако худо-бедно все-таки разместились, перезнакомились, и в тот же день началась работа.
С виду она не слишком-то отличалась от обычного гражданского труда лесорубов, если не считать тюремных черных бушлатов на работниках да более длительного рабочего дня. В целом же были те же топоры и пилы, те же покрякивания и та же натуга. Однако разница все-таки была, и разница существенная. Это выяснилось вечером во время ужина.
Трапеза, предназначенная бригаде Мазура, в этот раз соединяла в себе сразу три приема пищи: завтрак, обед и ужин. Иными словами, все три пайки планировалось объединить в одну, которую зэк должен был благополучно схарчить. Но это все было в теории. На практике вышло совсем иначе.
Объединенная тюремная трапеза почему-то оказалась по размеру примерно такой, как обычный обед в зоне, а по сытности – и того меньше. Новое пополнение с недоумением стучало жестяными ложками, поднимая со дна мисок мутную жидкую баланду, которая кончилась гораздо быстрее, чем можно было ожидать.
Мазуру показалось, что после такой трапезы он почувствовал себя еще более голодным, чем до нее. Баланда деловито булькала в животе, отзываясь неприятной отрыжкой.
– Это все, что ли? – спросил Мазур у дневального – быстроглазого веснушчатого парня с соломенными волосами, торчащими во все стороны.
– А чего тебе еще? – спросил тот неприязненно, не поднимая глаз на борзого зэка.
– Маловато будет, – отвечал Мазур.
– Тебе маловато, а другим нормально…
Однако тут возмутились и остальные зэки. Правда, кричали почему-то только новоприбывшие, из бригады Мазура, старожилы же хмуро молчали. Особенно неистовствовали иван иванычи, которые принялись стыдить дневального и говорить что-то о социалистической законности, что в нынешних обстоятельствах звучало довольно дико.
– Это позор! – кричали иван иванычи, которых возглавил профессор Рождественский. – Мы целый день трудились, а есть нечего! Мы имеем право на нормальную пайку!
– Пайку не я определяю, – защищаясь, отвечал дневальный.
– А кто?!
– Начальник участка.
Тут, словно услышав, что говорят о нем, в барак вошел десятник, бывший по совместительству начальником участка. Обвел медленным взглядом зэков, и под взглядом этим как-то само собой стихли возмущенные крики.
– Что за шум, – сказал, – а драки нет?
– Да вот, – с некоторым злорадством в голосе отвечал дневальный, – зэка Мазур недоволен отпущенным питанием. Говорит, пайка недостаточная.
Десятник перевел на лейтенанта мрачный взгляд.
– Это ты, что ли, тут колготишься?
Спасский, сидевший рядом с Мазуром, незаметно пихнул его локтем в бок: нишкни!
– Я не колгочусь, – отвечал тем не менее Мазур. – Я требую соблюдения социалистической законности.
Ну а что он еще мог сказать? Прямо обвинить десятника в воровстве значило нажить себе смертельного врага, который здесь, вдали от лагерного начальства, мог очень сильно испортить ему жизнь.
– Законность, значит, – все так же мрачно проговорил десятник. – Ладно. Выйдем-ка на воздух, поговорим о законности.
И направился к двери. Мазур последовал за ним, у выхода оглянулся назад – иван иванычи молча смотрели ему вслед, Спасский крутил у виска пальцем: достукался, идиот?!
Когда он вышел из барака, десятник стоял в двух шагах от двери, созерцал звездное небо, руки держал впереди себя, сложив их на животе. Мазур шагнул вперед, стал справа и чуть сзади.
– Эх, – сказал десятник мечтательно, – красота-то какая! Природа, благодать… – И внезапно добавил с ненавистью: – И есть же суки, которые эту благодать пытаются нам испортить!
И ударил зэка короткой дубинкой, которая невесть откуда взялась у него в руке. Ударил быстро, без замаха, но очень сильно. Плечо Мазура ожгло болью, рука томительно заныла. Десятник повернулся к нему, и в выражении его лица зэк разглядел знакомую свирепость. Начальник участка, хоть и вольняшка, судя по всему, был из старых лагерников: зона выбила из него всякую сентиментальность и всякую человечность.
– О законности поговорить хочешь? – прошипел он и снова без всякой паузы долбанул Мазура дубинкой, метя в шею.
Но тут уже Мазур был наготове и успел уклониться. Почти тут же сделал шаг вперед и в сторону, взял руку десятника на излом. Хрустнули суставы, дубинка упала на землю, враг глухо взвыл.
– Пус-с-сти, сука! – с ненавистью проскрипел он. – Пусти, приморю!
Мазур подержал его еще пару секунд, а потом отпустил. Десятник, скрипнув зубами, взялся левой рукой за травмированную правую, не отводил от зэка глаз, горевших в темноте черным огнем.
– Я, гражданин начальник, ничего против вас не имею, – заговорил Мазур неожиданно вежливо. – Но вы ведь даже не вертухай. И берете, как бы это правильнее сказать, не по чину. Знаете, есть такая поговорка: воровать надо не с убытков, а с прибылей. А вы именно что с убытков пытаетесь. Последний кусок из горла зэка выдираете. А тут и так треть – доходяги. Нехорошо, гражданин начальник, безнравственно выходит и совсем не по-советски.
Десятник молчал несколько секунд, потом покривил рот.
– Ты что же, думаешь, что ты бессмертный? – сказал
