Марр, будучи человеком дисциплинированным, явно выделялся из среды головорезов от морской торговли. Уже через несколько месяцев он завоевал репутацию усердного и честного лавочника. В последние несколько недель торговля шла бойко, и он нанял плотника, мистера Пафа, чтобы тот подремонтировал магазин и усовершенствовал прилавки и витрину. Старый фасад убрали и вместо него построили кирпичный – с окном большего размера, чтобы эффектнее демонстрировать товар. 29 августа 1811 года, к радости Марра, у него родился сын, и это еще больше укрепило его стремление к успеху. Он предвкушал тот день, когда его магазин – а может, многие принадлежащие ему магазины, рассыпавшиеся от района Бетнал-Грин по Хакни, Далстону, Боллз-Понд-роуд до Стэмфорд-Хилл и дальше, – украсит вывеска «Марр и сын».
Однако первая лавка была очень скромным начинанием. Она помещалась в доме в ряду таких же убогих строений на Рэтклифф-хайуэй. Лавка с полками и прилавком занимала большую часть первого этажа. За прилавком находилась дверь, открывавшаяся в задний коридор, из которого два пролета лестницы вели: один – вниз, в кухню в подвале, другой – на площадку второго этажа, к двум спальням. Третий этаж использовался в качестве склада для хранения шелка, кружев, женских мантилий, накидок и мехов. Неказистый вид дома оживлял лишь новый красивый эркер, недавно окрашенный в оливково-зеленый цвет. Магазин располагался в одном из четырех одинаковых рядов домов, образовывавших стороны квадрата. Каждое строение в квартале имело огороженный задний двор, куда вели двери в глубине здания. Пространство внутри квадрата было общим для всех жителей квартала. Ряд домов напротив лавки Марра выходил на Пеннингтон-стрит, где фасады затеняла огромная, в двадцать футов вышиной, кирпичная стена. Это была стена лондонского дока, построенного шесть лет назад тем же архитектором, который спроектировал Дартмурскую тюрьму. Похожая на крепостную, она предназначалась для защиты сотен пришвартованных внутри кораблей. Чтобы возвести док, потребовалось сровнять с землей одиннадцать акров лачуг и хибар, а их обитатели набились в протянувшиеся вдоль стены трущобы. Большинство из них потеряли единственное средство к существованию, поскольку суда, которые они прежде грабили, теперь находились за огромной чудовищной черной стеной. Лишившись источника дохода, они грабили жителей прибрежных районов и пополняли растущую лондонскую армию воров и нищих.
Это было плохое время и неподходящий район, чтобы открывать здесь торговлю. В 1811 году Наполеон установил блокаду континентальных портов и почти уничтожил европейскую коммерцию. В центральных графствах Англии разрушающие машины и оборудование луддиты подогревали страх перед революцией. Случился неурожай. И ко всем неурядицам эпохи насилия и смут в 1811 году старый король Георг III был признан докторами неизлечимо психически больным и недееспособным, и принцем-регентом провозгласили его старшего сына.
Но во время уборки лавки в конце напряженной недели мысли Марра были больше заняты собственными заботами: он беспокоился о здоровье жены, медленно восстанавливавшей силы после беременности. Разумно ли он поступил, занявшись перестройкой лавки, – не переоценил ли свои возможности? К тому же выводила из себя история с потерянной стамеской Пафа, которую плотник одолжил у соседа и которая, как он утверждал, осталась в лавке, хотя там ее, несмотря на все старания, так и не нашли. К тому же к концу долгого рабочего дня Марра мучил голод. Лавочник прервал работу и позвал служанку Маргарет Джуэлл. Хотя было уже поздно (как впоследствии сказала Маргарет коронеру, примерно без десяти минут полночь), он вручил ей банкноту в один фунт и отправил заплатить по счету булочнику и купить немного устриц. Их продавали свежими с лодок из городка Уитстебл по пенни за дюжину, так что ужин обещал получиться дешевым и вкусным. Пусть будет приятный сюрприз его юной жене Селии, которая в это время кормила ребенка на кухне в подвале. Тимоти Марру-младшему исполнилось три с половиной месяца.
Закрывая за собой дверь лавки, Маргарет Джуэлл заметила, что хозяин вместе с Джеймсом Гоуэном снова принялся за работу за прилавком. Девушка повернула налево по Рэтклифф-хайуэй.
Казалось, ее не страшила ночная прогулка в одиночку: это ощущение безопасности, которому вскоре будет суждено вдребезги разбиться, тогда было относительно новым. Деятельность приходского управления нескольких церквей Королевы Анны принесла первые плоды цивилизации: возникли мощеные улицы, дорогу освещали масляные фонари, появились приходские дозоры. Но главные перемены произошли при жизни самой Маргарет Джуэлл. У людей не стирался в памяти пожар 1794 года – самый разрушительный со времен Великого лондонского пожара 1666 года, когда огонь уничтожил сотни деревянных домов и лачуг по обеим сторонам Хайуэя. Тогда на кораблестроительной верфи из чана вытекла кипящая смола, и огонь добрался до груженной селитрой баржи. Был отлив, и рядом лежали в грязи беспомощные суда. Баржа взорвалась и подожгла склады с селитрой Ост-Индской компании. Огонь хлынул на Рэтклифф-хайуэй, как и через сто пятьдесят лет, когда история повторилась. Но на этот раз пламя оказалось очищающим. Вместо деревянных лачуг здесь выросли небольшие кирпичные дома, один из которых превратился в лавку Марра, и район заметно прибавил респектабельности. С открытием в 1805 году лондонского дока сюда явились новые люди. В приходе поселились богатые купцы, и каждое воскресенье у церкви Святого Георгия на Востоке, демонстрируя благополучие хозяев, выстраивалась вереница карет. Но бурной зимней ночью этот район все еще оставался для суеверных людей пугающим местом – бушприты и стрелы колотили в причалы дока, и ветер так завывал в старом такелаже, что казалось, это последний вздох раскачиваемого рекой повешенного пирата. Однако большинство ночей были мирными, а днем Рэтклифф-хайуэй превращался в оживленную, грубоватую, шумную улицу, расцвеченную яркими вывесками пабов и лавок и пропитанную характерными запахами моря и реки: рыбы, просмоленных канатов, новых веревок и парусов, пахнущего смолой рангоутного дерева. Особенно многолюдно здесь бывало субботними вечерами, когда людям выдавали недельное жалованье и питейные заведения и магазины не закрывались допоздна. Рэтклифф-хайуэй жил собственной яркой жизнью, которую поддерживало относительно недавно обретенное ощущение безопасности, что и позволило молодой служанке выйти тем вечером одной.
Маргарет Джуэлл направилась по Рэтклифф-хайуэй к устричной лавке Тейлора, но обнаружила, что та закрыта. Она повернула назад и, приблизившись к магазину Марра, заглянула в окно и заметила, что хозяин по-прежнему трудится за прилавком. Тогда она видела его живым в последний раз. Времени было около полуночи. Сырой день сменился мягким облачным вечером, и девушка обрадовалась предлогу подольше погулять по улицам. Она прошла мимо лавки и свернула с Рэтклифф-хайуэй на Джонс-Хилл заплатить по счету булочнику.
За углом проходила Олд-Грейвел-лейн – отрезок, исторически связывающий Вапинг с берегом реки. Теперь безопасные места остались позади. Улица вилась в семидесяти ярдах к востоку от дока казней, где висели пираты. Между складами вода вздувалась пеной тины и нечистот. За складами столетия, подобно приливам, оставили наносы из старых гниющих лачуг, прилепившихся здесь, словно рачки к корпусу брошенного судна. В этом месте строили без всякого плана. По давней традиции переулки и дворы располагались под прямым углом к главной дороге – дворы к дворам, переулки за переулками. Девушка могла здесь видеть целые отгороженные участки, которые, казалось, съежились и затерялись среди глухих стен, где даже днем царили сумерки. Утес лондонского дока скрывал целый чужеродный город, вместо стен в нем вздымались открытые всем ветрам борта матросских пристанищ – пришедших издалека кораблей. Маргарет слышала леденящие кровь рассказы о жизни в мрачных лабиринтах, где люди самовольно захватывали брошенное жилье, поселялись там целыми семьями, и это грозило пожарами ветхим домам и баракам. Голодные, укрепленные мрачной силой отчаяния, местные жители по большей части не буянили, но для добропорядочных лондонцев представляли вечную угрозу. Время от времени дикие толпы, бунтуя и занимаясь грабежами, наводняли Уэст или вопили, требуя устроить праздник публичного повешения.
– Лавка булочника была закрыта, – позднее сообщила Маргарет Джуэлл коронеру. – Тогда я пошла в другое место купить устриц, но не нашла ни одного открытого магазина. Я отсутствовала примерно двадцать минут. – Она не решилась идти прибрежным Вапингом и вернулась знакомым спокойным путем по Рэтклифф-хайуэй.
Перевалило за полночь, и шум улиц затихал. Прекращали работу пабы, закрывались ставни, запирались засовы. По мере того как вокруг становилось все тише, Маргарет слышала эхо своих шагов по брусчатке. Над головой в установленных приходом примитивных фонарях горела сырая ворвань, и от их света оживали и становились гуще тени. А между фонарями таились полосы абсолютной тьмы. И в лавке Марра, когда Маргарет Джуэлл подошла к дому 29 по Рэтклифф-хайуэй, тоже не было света. Дверь оказалась запертой, и стоявшая одна на безмолвной улице девушка позвонила в колокольчик.
