только и говорил о бомбистах, не далее как вчера днем злодейски убивших государя-императора.
— Куда прикажете теперь? — настороженно поинтересовался он.
— К Исаакию!
— Так ведь для заутрени еще вроде рановато…
— Отвези меня к Исаакию! — решительно потребовала барышня, снова устраиваясь в санях.
Возница повиновался, и его лошадка затрусила по мостовой, оставляя свежие следы на выпавшем за ночь снегу. Спустя десять минут они подъехали к Исаакиевскому собору. Как назло, поблизости не было видно ни одного городового: лишь где-то вдалеке, у памятника Петру I, маячила одинокая фигура.
Сойдя на землю, девушка тут же поскользнулась и с трудом удержалась на ногах, в последнее мгновение вцепившись в край саней. Затем, не поднимая головы, неуверенными шагами направилась к паперти. Едва начинало светать, а потому никого, даже нищих, поблизости не было.
— Эй, барышня, — как-то внезапно оробев, окликнул ее извозчик, — вещицу-то свою забыли!
— Оставь себе! — не оборачиваясь, отвечала она.
От такого поворота дел он окончательно потерял голову и, спешно понукая лошадь, тронулся в сторону городового, поминутно оглядываясь на невысокую женскую фигурку.
А девушка взошла на паперть и мелко перекрестилась. Затем глубоко вздохнула и с трудом извлекла из муфты большой тяжелый револьвер. Курок был тугой, леденящий пальцы, поэтому пытаясь взвести его, она делала это столь неловко, что едва не уронила револьвер в снег.
Наконец раздался металлический щелчок. Девушка вздохнула еще раз, закрыла глаза и приставила дуло револьвера к левой стороне груди…
Гулкий выстрел, вспугнувший стаю ворон, заставил извозчика испуганно вжать голову в плечи и лихорадочно перекреститься.
— О Господи, так и знал, что все это неспроста!
— …Вы только вообразите себе эту ситуацию, Макар Александрович! Совершая подкоп на Малой Садовой, заговорщики наткнулись на большую деревянную трубу и решили сделать в ней вырезку для закладки мины. Однако после надрезания трубы, оказавшейся канализационной, в подкопе распространилось столь ужасное зловоние, что дальнейшая подготовка злодейства была возможна лишь в пропитанных марганцем повязках, дабы не упасть в обморок, да и то этих мер хватало на самое короткое время! Можете себе представить, как воняли-с эти господа нигилисты!
— Н-да-с, уважаемый Егор Алексеевич, однако эти зловонные подпольные крысы все-таки сумели лишить нас обожаемого государя!
После этого замечания оба собеседника подняли глаза к висевшему на стене портрету покойного императора и почтительно перекрестились. Разговор происходил в одном из следственных участков города, что на Итальянской улице позади здания Пассажа. Первым собеседником был седовласый частный пристав в полицейском мундире и с шашкой на поясе, вторым — красивый и статный мужчина лет тридцати с небольшим, обладавший военной выправкой, отчетливо заметной и под хорошо сшитым гражданским костюмом в темно-серую клетку.
У этого господина были серо-голубые глаза, замечательно оттененные роскошными ресницами, которым бы могла позавидовать любая дама, и ровными бархатно-черными бровями. Высокий лоб, аккуратно прикрытый короткой челкой темно-каштановых волос, прямой нос с очень подвижными ноздрями и замечательно красивые губы, нижнюю из которых их обладатель в минуты задумчивости любил слегка выпячивать вперед. Гладко выбритые белые и румяные щеки сразу приводили на ум выражение «кровь с молоком», а дополняли портрет весьма ухоженные усы.
Короче говоря, судебный следователь Макар Александрович Гурский недаром славился своим обаянием, позволявшим ему успешно допрашивать дам любого возраста! В свое время он служил в жандармской полиции, однако после случайного знакомства с председателем окружного суда Санкт-Петербурга так поразил последнего своим здравомыслием и наблюдательностью, что тот переманил Гурского в собственный департамент, пообещав поручать наиболее интересные дела [2].
Последним из таких его дел было загадочное самоубийство младшей дочери титулярного советника Симонова, застрелившейся из отцовского револьвера прямо на паперти Исаакиевского собора.
Впрочем, умы большинства членов общества по-прежнему занимало убийство императора, чьи похороны были назначены на пятнадцатое марта. Вот и Егор Алексеевич Привалов, являвшийся частным приставом [3] полицейского участка, располагавшегося по соседству с Итальянской улицей, явился в кабинет Гурского, чтобы обсудить это преступление, последствия которого их очень тяготили, поскольку оба искренне почитали царя-реформатора.
— Господа нигилисты, к сожалению, не крысы, Макар Александрович, — с горечью заявил частный пристав. — Крысы не мечут бомб в людей и не знают законов физики-с. А заговорщики действовали по последнему слову науки — заложили почти девяносто фунтов динамита в пробитую ими штольню и соединили его проводами с гальванической батареей, водрузив ее в сырной лавке, откуда и велся подкоп!
— Но неужели по одному только зловонию их нельзя было вычислить и обезвредить заранее?
— Проморгали-с! — выразительно заметил Привалов. — И хотя главного бомбиста Желябова успели арестовать заранее-с, его подельники остались на свободе и довели задуманное злодейство до конца! Ужасно! И ведь всем этим руководила родная племянница бывшего министра внутренних дел и уездов! Невольно приходят в голову богопротивные мысли — уж пусть лучше такие вот молодые барышни стреляются или травятся от несчастной любви-с, чем взрывают государей и убивают случайных прохожих… Кстати, позвольте полюбопытствовать, — что там за история с несчастным семейством Симонова?
— Пока не разобрал, — честно признался Гурский. — Их сын, гимназист Юлий, умер от отравления в последний день февраля — то ли от несчастной любви, то ли тут имеют место быть иные и весьма пикантные обстоятельства… А что касается младшей из дочерей Надежды, то она, как мне кажется, действовала в состоянии аффекта. Смерть горячо любимого брата, а на следующий день еще и ужасная гибель императора могли серьезно повлиять на неокрепшую психику — ведь ей не исполнилось и двадцати лет. Правда, и в этом деле имеется одно весьма любопытное обстоятельство, которое заставляет думать, что…
Макар Александрович не успел договорить — за дверью послышались звуки борьбы, затем она приоткрылась, и из прихожей в кабинет наполовину протиснулся какой-то взволнованный юноша в студенческой тужурке, удерживаемый городовым.
— Что такое? — удивился Гурский, элегантно изгибая одну из своих роскошных бровей.
— Позвольте с вами переговорить! — запыхавшись, выпалил молодой человек, умоляюще глядя на следователя. Длинные русые волосы его были взлохмачены, а печальные темно-синие глаза помутились от слез.
— Отпусти его! — первым приказал частный пристав, после чего юноша наконец-то проник в кабинет целиком и первым делом поправил скособочившуюся в процессе борьбы тужурку. — Что это вы себе позволяете, господин студент?
— Извините, господа, но… Это вы ведете дело о самоубийстве Надежды Павловны Симоновой, ведь так? — и он вопросительно уставился на Гурского.
— Допустим, — кивнул Макар Александрович. — А у вас есть что сообщить?
— Да, есть… То есть, думаю, что да…
— Что же именно?
Юноша судорожно сглотнул, словно собираясь с духом, но не успел ничего сказать, как в разговор
