лицом, покрытым алыми пятнами и высохшими следами слез, стоял в проходе. Его модный бежевый галстук сбился на бок. Шляпу юноша снял и сейчас машинально комкал в руках так, что директор гимназии Чусов, известный франт, болезненно поморщился. Шляпа после такой экзекуции будет, несомненно, погублена. Но Струеву не было до этого дела. Он выглядел измученным и даже больным, а голос его прерывался, выдавая сдерживаемые рыдания.
– Я убил эту дуру! И швея видела меня! Она просто слепая – перепутала.
Судья, окончательно взбешенный таким количеством новых фактов, наконец нашел в себе силы закончить заседание – до прояснение всех обстоятельства. Павел Струев был взят под стражу прямо в зале суда.
*
Дальнейшие события набирали оборот как снежный ком. Судья официально дал поручение судебному следователю господину Кутилину выяснить все новые обстоятельства дела. Павел Струев был размещен в уездной тюрьме – в той же камере, где недавно содержался Феликс Янович. Сам Колбовский после показаний Струева был отпущен и оправдан со всех сторон. Множество горожан охотно увидели в начальнике почты жертву злобного мошенничества. Господин Муравьев получил предписание не покидать Коломну до окончания нового витка следствия и снова поселился в апартаментах Кольцова. Госпожа Клейменова охотно отвечала на вопросы журналистов, не скупясь на краски, особенно черные.
Несмотря на горячий шоколад, заботливо приготовленный Авдотьей, несмотря на теплую и свежую постель, Феликсу Яновичу в ту первую ночь дома не спалось. Мозг лихорадило от непонимания происходящего – все предыдущие версии рассыпались в прах: Колбовский чувствовал себя в логическом тупике. Словно все дороги, начертанные на карте и совершенно ясные, внезапно привели совершенно по другому адресу.
В своем удивлении Феликс Янович отнюдь не был одинок. Очень многие коломчане лишь пожимали плечами, говоря о Струеве. Он был слишком мил, чтобы представить его алчным злодеем. Но при этом – не настолько байроничен, чтобы увидеть в нем трагического героя, совершающего отчаянный поступок на почве страстей. Все ждали объяснений самого юноши, и те стали известны уже на следующий день.
Как рассказал Кутилин, Павел Александрович, несмотря на нервозность, сумел изложить историю достаточно связано и обоснованно.
По его словам, он изначально считал, что брак блистательного Муравьева с глупой и невзрачной девицей Рукавишниковой – страшная ошибка, которая может погубить блестящее будущее поэта.
– Это был порыв с его стороны, он пожалел ее, – объяснял Струев. – У него бывают такие порывы. Эта женщина показалась ему удивительно романтичной, необычной… не такой как все эти столичные профурсетки, которые обожали его.
– Да-да, понятно, – кивал Кутилин, хотя подобные мотивы для женитьбы казались ему абсолютно безумными.
– Я хотел спасти его от этого брака! – отчаянно говорил Струев, заламывая руки.
– И ради этого убили?! – даже полицейский секретарь, который вел запись допроса, не смог смолчать.
– Я не хотел… не собирался, – Струев вздохнул. – Я пригласил ее поговорить. Хотел убедить расторгнуть помолвку. А потом… мы повздорили, она начала кричать на меня. А я был пьян. Это вышло случайно….
– Но следы вы начали заметать не случайно? – уточнил Кутилин.
– Нет, – Струев обреченно повесил голову. – Я понял, что натворил. Вытащил ее украшения и выбросил в реку. Хотел, чтобы подумали на воров.
– А колье господину Колбовскому тоже вы подкинули?
– Да, – покаянно признавался Струев. – Он начал досаждать Алексею Васильевичу, обвинял его бог знает в чем. Я пришел в ярость. Подумал – пусть он тоже побывает в шкуре невинно обвиненного!
По словам Струева, колье он тоже взял в доме Рукавишниковой, но выбрасывать не стал, а спрятал – на всякий случай. Продавать драгоценность невольный убийца не собирался, а хотел вернуть покровителю, если придет удобный случай. Или – пожертвовать на богоугодные дела, чтобы хоть как-то замолить свое преступление.
– Но я бога не боюсь, – качал он головой, – я делал это только из любви. Из любви – не грех! Нельзя такому человеку как Алексей Васильевич губить жизнь в браке. Его супруга должна быть блестящей женщиной во всех отношениях. Музой, что будет вдохновлять его. Той, что подарит ему крылья для новых поэтических вершин!
Кутилин еле сдерживался, слушая этот восторженный бред опрометчивого юнца.
Показания Струева подтвердились разными лицами. Помимо швеи Ефимовой, нашлись свидетели того, как во хмелю Струев сокрушался из-за того, что величайший русский поэт – не меньше, чем второй после Александра Сергеевича – губит жизнь ужасным мезальянсом. Да, и сам Колбовский припомнил их разговор у порога храма, во время отпевания Рукавишниковой.
Дело близилось к закрытию, однако спокойный и степенный город лихорадило от постоянно сменяющихся версий преступления. Убийство и само по себе было событием достаточной мощи, чтобы нарушить привычное течение жизни самое меньшее на неделю. Но здесь же злодеяние стало лишь началом цепочки загадочных ситуаций, о которых даже сама Олимпиада Гавриловна опасалась выносить однозначное суждение. Хотя, по ее твердому убеждению, она великолепно разбиралась в людях, и никогда не ошибалась в первых суждениях – рано или поздно человек их оправдывал.
– Но тут даже не знаю, что сказать, – госпожа Самсонова разводила руками, признаваясь своей приятельнице госпоже Чусовой.
А подобное признание было почти неприличным для любой дамы светского общества, а тем паче – для супруги городского головы.
Эти дни были особенно мучительными для Феликса Яновича, несмотря на полное оправдание и возвращение на службу. Во-первых, он чувствовал, что прежняя тихая жизнь осталась в безвозвратном прошлом. К его скромной персоне было обращено в разы больше внимания, чем когда-либо было для Колбовского приятно. После второго служебного дня Феликсу Яновичу уже начало мерещиться, что от многочисленных сочувственных и любопытных взглядов его кожа начинает зудеть так, словно он вывалялся в зарослях крапивы. Колбовский даже малодушно подумывал о больничном бюллетене, чтобы посидеть несколько дней в одиночестве и тишине. Но ледяное презрение Аполлинарии Григорьевны, которая не могла ему простить даже вынужденного отсутствия из-за ареста, делало перспективу отдыха безрадостной.
Временный заместитель коломенского почтмейстера Красноперов, прощаясь с ним, пожал руку и от души сказал.
– А вы, господин Колбовский, очень великодушный человек.
На вопрос – на каком же основании сделан такой вывод, без обиняков пояснил.
– Вы до сих не уволили эту особу! Право, не понимаю, как вам хватило на это сил!
В ответ Феликс Янович смог пробормотать лишь что-то невразумительное, поскольку распространяться о праве человека на самовыражение в данной ситуации было явно излишним.
И теперь Колбовский чувствовал, что его душа каждый день перемалывается между двух жерновов. С одной стороны, Аполлинария Григорьевна, встречала его студеными как январский ветер взглядами, а ее красноречивое молчание было еще более выразительным, чем любые речи. С другой стороны, все дамы Коломны, с которыми начальнику почты приходилось сталкиваться, спешили сообщить, что никогда не сомневались в его невиновности. Мужчины говорили обычно тоже самое, но чуть менее красочно, за исключением
