– Та молода, вродлива, як троянда (Троянда- роза.)!
– А богата: убрання на йий бачила яке?
– Шовкове!
– А донька яка маленька, пригожа. Зубки - як кипинь били. Таке голубьятонько!
– А хто ж той молодий?
– Племьянник, кажуть…
– Ой то ж мени; тии племьянники у молодой баби! - покачала головой жена кузнеца.
Ветра почти не было - пламя свечи едва колебалось. Александр Васильевич сидел у себя в палатке и писал.
Он встал, как обычно, в третьем часу пополуночи. На густом украинском небе еще ярко горели звезды. Было тихо. Лишь в саду время от времени с глухим стуком падало на землю яблоко да по всему селу перекликались верные часовые - горластые петухи.
Александр Васильевич занимался хозяйственными делами. Сегодня уезжали назад подводы, привезшие вчера Варютины вещи и дворовых девок. Нужно было еще раз прочесть все письма и отчеты московского домоправителя и адъютанта поручика Кузнецова, которого Суворов звал просто Матвеичем, и корявые, смешные письма старост других суворовских вотчин и деревень.
После смерти батюшки (он умер в ту осень, когда родилась Наташенька, ровно четыре года тому назад) Александру Васильевичу приходилось самому заниматься постылыми хозяйственными делами. Раньше он не касался до этого, а теперь нужно было вникать во все.
Нужно было помнить, что в Рождествене мало заведено домашней птицы, в Ундоле - надо строить дом, а в Кончанском староста - видно по письмам - лжец и льстец, и, стало быть, от него нет житья мужикам, но проверить это пока что нельзя: в Кончанском Суворов еще ни разу не был.
Наконец, надо следить за всеми плутнями постоянного стряпчего Терентия Ивановича, известного болтуна и безвестного пииты, а прежде всего первостатейного прохвоста, которому Александр Васильевич два года назад как-то неосмотрительно доверил ведение всех своих дел. "Велеречивый юрист Терентий", как для себя называл его Александр Васильевич, всегда вел в суде какую-то тяжбу. Суворов прекрасно понимал, зачем это делается: затем, чтобы показать, что Терентий Иванович не зря получает в год пятьсот рублей ассигнациями.
Александр Васильевич не терпел всех этих хозяйственных дел: они напоминали ему те несносные годы, когда он был обер-провиантмейстером в Новгороде и комендантом в Мемеле.
Но делать было нечего: приходилось читать отчеты, думать о разных хозяйственных мелочах, хотя у Суворова и без них было о чем думать. Приходилось решать - решал-то Александр Васильевич быстро! - и, что скучнее всего, писать.
Александр Васильевич уже написал длинное письмо Матвеичу. Матвеич хороший, честный служака, но еще молод. В голове у него бог весть что, и если ему вовремя не напомнить, поди, все перезабудет.
Александр Васильевич напомнил ему о дровах-поколоты, сохнут ли? - о том, что надо наварить и зарубить в лед крепкого русского пива - пиво Суворов любил, - о том, чтобы насушить к зиме грибов, насолить огурцов, наготовить капусты белой и серой и кочанной.
Подумал и приписал:
Так же и всех земляных продуктов довольное число в запасе до новых.
– Кажется, все? Нет, еще о музыкантах и певчих.
В московской дворне осталось от батюшки довольно музыкантов и певчих. Александр Васильевич тоже любил и музыку и пение, но не мог примириться с тем, что теперь все эти люди сидят там ничего не делая. В прошлом письме он написал Матвеичу, чтобы все музыканты и певцы работали в огороде, в саду, на пашне - где захотят, чтобы сами добывали себе хлеб. Велел дать им коров, лошадей, семена, бороны, сохи. А Матвеич пишет, что не все взялись за хозяйство.
Конечно, дудить в трубу или петь легче, чем за сошкой ходить! Но от лени и праздности - одни пороки.
Написал:
Остающимся вокальным инструментам пахать и сеять.
"Вот теперь все. Только ответить на письмо старосты Пензенского села Никольского".
Староста хочет отдать бобыля в рекруты. Вспомнил - обозлился.
– А почему - бобыль? Почему допустили до того, что шатается по миру голодный?
С размаху ткнул пером в чернильницу. Мелко, бисерным почерком, быстро застрочил:
Бобыля отнюдь в рекруты не отдавать. Не надлежало дозволять бродить ему по сторонам. С получением сего этого бобыля женить и завести ему миром хозяйство. Буде же замешкаетесь, то я велю его женить на вашей первостатейной девице, а доколе он исправится, ему пособлять миром во всем: завести ему дом, ложку, плошку, скотину и прочее.
Даже кляксу посадил с досады.
Староста… Толстая морда! Самого бы его на место этого парня-бобыля! "Бобыль, бобыль!"
Да, он прекрасно знает, что такое бобыль. Таких бобылей у него в полках - сотни. Честные люди; Прекрасные, исполнительные, храбрые солдаты.
Александр Васильевич вскочил. Шагнул было по палатке, но в ней не разойдешься: шагнешь - и уже очутишься в саду. Схватил со стола табакерку. Понюхал и сморщился прислушиваясь.
Чихнул.
"Дрянь табачок. Ах ты, Матвеич, Матвеич, простая душа! - покачал он головой.- Добрый человек, а любой торгаш вокруг пальца тебя обведет: вот всучили какую-то дрянь! - Матвеич прислал с Варютой табаку, и, как всегда, присылал ли он чаю или табаку, все плохо. А к чаю и табаку Александр Васильевич был неравнодушен.- Сам не нюхает, а ведь не посоветуется со знающим человеком. Верит торговцу".
Суворов сел и, взяв перо, написал:
От нюхательного табаку, тобой присланного, у меня голова болит. Через знатоков надобно впредь покупать, смотри исправно внутрь, а не на обертку, чтобы не была позолоченная ослиная голова.
Задумался.
Вот и Варюта такая же, как Матвеич: все на обертку только смотрит, и оттого все у нее - "позолоченная ослиная голова". Притащила с собою этого франта-племянника.
Суворов фыркнул от досады.
"Дура!"
Думал: Варюта крепкая, из нее выйдет добрая мать-командирша, солдатская жена, товарищ в походе, в лагере, ан вышло не так. Вышло такое, что лучше и не говорить.
В это время издалека послышалось тарахтенье колес - ехали подводы, которым Александр Васильевич велел еще до света отправиться из села назад, в Москву.
Сколько раз он говорил Варюте, чтобы она, приезжая к нему в армию, не тащила с собой весь этот курятник - целую кучу ненужных дворовых девок.
Прозоровские век жили на широкую ногу, привыкли без толку сорить деньгами направо и налево. У них в доме всегда толкалось без дела пропасть народу - горничные, лакеи, разные кофишенки, музыканты, казачки. Приехала и сюда с этим выводком.
Александр Васильевич сам ни одного часу не сидел без дела и не переносил безделья и лени ни в ком. Потому он решил оставить при Варюте и Наташеньке одну горничную Улю, данную за Варютой в приданое, а остальных, двенадцать рождественских девок, немедля, сегодня же отправить восвояси в Москву. И отправить спозаранку, пока Варюта спит, чтобы меньше было слез и крику.
Подводы подъезжали. Уже, заслышав их, Прохор пошел будить девок собираться в дорогу. Нужно было кончать письма.
Александр Васильевич перечел еще раз все, что написал.
Приписал:
Пиши, Матвеич, кратко, да подробно и ясно, да и без дальних комплиментов.
Подписался, присыпал письмо песком и стал складывать толстый лист.
Сверху надписал:
Государю моему, моему младшему адъютанту его благородию Степану Матвеевичу Кузнецову в доме моем близ церкви Вознесения у Никитских ворот.
Достал сургуч и печать. Запечатал. В палатке приятно запахло сургучом. Посмотрел на печать - как получилось. Хорошо: знамена, пушки, сабли - четки, ясны. И легко можно прочесть вытисненный на печати суворовский девиз: Virtute et veritate. (Добродетелью и справедливостью.).
Варваре Ивановне хорошо спалось с дороги. Она не слышала ничего: как уезжали девушки, как мимо хаты гнали в поле скотину, как встала Наташа, которой постлали постель на лавке, у окна.
Когда Варвара Ивановна открыла глаза, солнце стояло уже высоко.
Варвара Ивановна лежала, осматривая хату. "Эти грубые полавники выбросить постлать свой бухарский ковер. Холстину, что висит на шесте, над кроватью, тоже убрать. Вместо нее можно будет повесить шаль. А ручники на иконах-пусть висят!"-думала она. Решила вставать - хотелось есть.
– Уля! - позвала она горничную. Ответа не было.
– Ульяна! - повторила Варвара Ивановна. Молчание.
– Ушла куда-нибудь. Маша! - крикнула она погромче. Никого. Начинала разбирать злость.
– Не слышат, оглохли! Вот встану, я ж вам! Настя!-уже сердито закричала Варвара Ивановна.- Настя!
Все то же - никакого ответа. Варвара Ивановна вскочила с кровати в одной сорочке, босиком побежала по холодному глиняному полу, приоткрыла дверь в нагретые солнцем, пахнущие огурцами, дынями и какими-то травами сени.
– Девки, подите сюда!
На крыльце кто-то зашевелился, шагнул в сени. И в ярком солнечном свете показалась не то смущенная, не то виноватая рожа Прохора.
