Очнулась она от увесистого пинка… Хриплый голос долдонил о документах. В темноте ничего нельзя был рассмотреть. Сашка приподнялась на локтях, в проеме кузова маячили силуэты милиционеров. С треском оторвав ворот ватника, ее выволокли из машины. Это называлось задержанием до выяснения личности. В промерзшем милицейском уазике Сашка окончательно очнулась и принялась оправлять перышки. Через несколько минут милиционеры по телефону свяжутся с Ильей, и он сразу же приедет за ней на их машине… Как же все просто…
Ее отвезли в отделение и определили на ночлег в камере с решеткой вместо стены. На железной лавочке напротив «парилась» задержанная; ее крепкие ноги в блестящих облегающих сапожках перегородили половину камеры. Глаза в слегка смазанном гриме уставились на Сашку с оценивающим прищуром. Девка была еще свежая, румяно-прокаленная на дорожных ветрах и бесшабашно-веселая.
– Ну что, будем знакомы? Я – Светка-Конфетка. А ты откуда? С трассы сняли?
Сашка молча кивнула.
– Плечовка, что ли?
– Нет…
– Да ты не дрейфь, подруга. Часа через два отпустят. Повезло. Я эту смену знаю, на саксофоне сыграем и по хатам. А бывает бац! И вторая смена…
Конфетка достала из сапога заныканную сигаретку.
– Начальник здесь выпендривается… конкурсы красоты устраивает. Голые девки раком полы моют, а эти козлы всем отделением шуточки отпускают. Ой, сегодня же День милиции. А я-то думаю, куда все подевались. Один сержантик шестерит, очко дерет перед своими паханами!
– Это как, «на саксофоне»?
– Ты чего, подруга, с дуба рухнула? Ну ладно, если ты такая правильная, старшой тебе все покажет и расскажет. Он здесь царь и бог.
Часа через полтора за Светкой пришел сержант и под локоток, почти уважительно препроводил куда-то.
Сашка осталась одна. Изредка мимо нее мелькали тени, на миг загораживая волшебное действо, творящееся прямо среди вонючей и выстуженной дежурки. Экран телевизора помаргивал и вздрагивал. Звук был выключен, чтобы не мешать треску и нытью милицейского матюгальника. В сиреневых вспышках мелькали яркие напомаженные лица. Острая зудящая судорога прошла вдоль ее позвоночника, отдалась в коленях и пальцах рук, Сашка впилась глазами в экран.
Щурясь от вспышек фотокамер и сияния мощных юпитеров, Илья резво поднимался по ступеням мраморной лестницы. При крупных планах его лицо поблескивало от пота, и было заметно, что черный фрак немного узок в плечах. В руках Ильи подрагивал букет алых и белых роз. На вершине мраморной пирамиды его ожидала ослепительная блондинка в голубом искрящемся платье…
Почти теряя сознание, Сашка смотрела в яркую бездну экрана.
– Чего расселась, давай на выход, горюха… Подруга за тебе похлопотала…
– Я никуда не пойду, пишите протокол задержания.
– Пойдем, пойдем, там тебя уже и адвокат дожидается. Кому сказал?
Милиционер приподнял Сашкину голову за подбородок и присвистнул. Был он добродушный и весь мягкий, как растаявший пластилин. И руки у него были мягкие, липкие, пластилиновые.
– Первый раз, что ли? Тогда понятно… Эх, горюха ты, горюха…
Сашка на заплетающихся ногах двинулась за милиционером по коридору, туда, куда увели победно улыбающуюся Светку.
Она узнала их сразу: дебелого, грязно-рыжего хряка и черного, похожего на обезьяну, ординарца-водителя. Оба сидели в креслах рассупоненные, красные. На полу между кресел стояла ополовиненная бутылка водки.
– Повернись лицом к столу.
Сашка медленно повернулась.
– Лицом на стол! – скомандовал рыжий.
Сашка уткнулась лицом в сброшенную на стол портупею. Кобура была приоткрыта. Холодно блестела вороненая сталь.
– Ниже!
В Сашкину щеку до боли твердо уперлась рукоять пистолета, она чуяла запах сыромятной кожи и оружейной смазки.
– А со спины ничего, да и спереди можно, если рожу ширинкой прикрыть.
– Давай раздевайся. «Строевой смотр»! Ать-два! – пьяно лыбился чернявый.
– А может, «танго смерти»? – Она резко, до хруста в позвоночнике развернулась, передергивая затвор табельного ПМ, чуя во всем теле упругую дрожь. Пистолет оказался неожиданно тяжелым, дуло плясало из стороны в сторону.
Она видела, как медленно поднимается из кресла рыжий «начальник», белея плоским лицом, и как от сухого, оглушившего ее щелчка оседает обратно в кресло, и из круглой дыры посредине лба толчками выплескивается черная и розовая жидкость. Чернявый вжался в кресло, цепляясь лапками за подлокотник, он стал маленьким и неопасным, как игрушечная обезьянка, и она дважды прошила пулями его вздрагивающую грудь. Она еще два раза выстрелила в рыжего, утопив пули в его животе. Ни сладострастия мести, ни испуга, ни бешеной кровожадной радости… Она не чувствовала ничего.
В дверь заглянул бледный конвойный и заметался по коридору, щупая на бегу пустую кобуру. Сашка под дулом отвела его в дежурку и заставила запереть самого себя на висячий замок в «обезьяннике». С чувством нерушимого покоя она вернулась в кабинет начальника, достала у чернявого водителя вымазанные кровью ключи от машины, вынула из кобуры запасной магазин и вышла во двор. Она не спеша завела знакомую машину, ту самую, белую с синими буквами, вырулила на шоссе и, погасив в салоне свет, понеслась к столице.
Выстрелы и кровь не разбудили ее. Даже простой страх погони мог бы вернуть ей чувство жизни, но внутри было пусто.
Вблизи Окружной она бросила машину и медленно пошла к помаргивающей огнями окраине. В домах уже просыпались люди и загорались робкие огни. Сашка впервые в жизни видела, как просыпается город.
Зачарованно глядя на загорающиеся во тьме огоньки, Сашка почти забыла, зачем попала сюда. По шаткому мостку она перешла мелкую, дымящуюся от сбросов речушку. Постояла над чернильной водой, трогая в кармане пистолет, но потом решила оставить его при себе, как молчаливого свидетеля ее мщения. Пошел пушистый, танцующий снежок, и она поймала языком несколько снежинок. Надо подождать еще немного, и душа ее вернется в свои берега, как река после мутного половодья.
Ей повезло проскользнуть мимо сонной дежурной на конечной станции метро, и уже через час она стояла у дверей Илюшиной квартиры. Сначала она робко скреблась, не решаясь коснуться звонка. Вот сейчас она упадет на руки Илье, и лишь в этот миг заплачет, оттает и разорвется от счастья ее сердце. Звонок замирал беспомощной соловьиной трелью. Потеряв терпение, она стала бить ногой в дверь, потом вышла из подъезда, и, отбежав, посмотрела в окна. Света в окнах не было.
Эдит Матвеевна вполне могла считать себя счастливой женщиной. В свои золотые пятьдесят три – холеная, подтянутая, где надо подштопанная золотыми нитями, где надо сбрызнутая фенолом, в меру прожаренная на пляжах Остии и Шарм-эль-Шейха, богатая и щедрая настолько, что ее молодой кавалер, студент института имени Патриса Лумумбы, крайне дорожил дружбой с респектабельной Эдит. Чтобы понравиться Сэму, Эдит Матвеевна носила ожерелье из выдолбленных плодов карликовой тыквы куиро и пестрый креольский тюрбан. Так Эдит Матвеевна крепила дружбу народов, и чем дольше продолжалась эта взаимно обогащающая дружба, тем больше сходных и привлекательных черт внешности и характера находила Эдит Матвеевна у себя и у шоколадного Сэма.
Но главное счастье женщины все-таки дети. Илюша всегда радовал Эдит Матвеевну и даже в возрасте «зрелого мужества» сохранял трогательную сентиментальную привязанность к маме.
Часов в двенадцать утра, выспавшаяся и приятно расслабленная личным массажистом, Эдит Матвеевна колдовала на кухне, посматривая одним глазком нескончаемое ток-шоу.
Тревожный, рваный звонок выбил ее из привычно добродушного настроения.
«Кто это? Для домработницы рано…. Для Сэмки, – так Эдит Матвеевна звала своего экзотического любовника, – тем более…»
– Откройте, Эдит Матвеевна, – просочился сквозь домофон глухой, простывший шепот.
И тут Эдит Матвеевна совершила ошибку: она нажала кнопку «вход».
– Здравствуйте…
– Что вам надо? – спросила Эдит Матвеевна, нервно скомкав кружева у горла.
– Эдит Матвеевна, это же я, Саша…
– Какая Саша? – наливаясь угрозой, переспросила Эдит Матвеевна.
Проснувшийся стаффорд Бумс протиснулся холкой между икр Эдит Матвеевны и выкатил злобные белки на отвратительную бритую уголовницу в рваном ватнике и резиновых сапогах.
– Это я, Александра. Я вернулась… Вы что, меня совсем не помните? Где Илья? – Серыми губами со следами рваных шрамов бормотала бродяжка.
– Вот что, девочка, – на выпуклые глаза Эдит Матвеевны навернулись слезы, – или ты сейчас же покинешь этот дом, или я спущу на тебя собаку, а потом вызову милицию. Как ты можешь, такая молодая? Я помню Сашеньку, ты совсем на нее не похожа… И если ты посмеешь. – Губы и нос Эдит Матвеевны по-индюшачьи тряслись, но на самом деле она абсолютно владела собой. – …Уже два месяца, как Илюша схоронил Сашеньку и весь в работе, чтобы хоть как-то забыться… Это отвратительно… Прочь, прочь отсюда! – И Эдит Матвеевна беспомощно замахала ручками, изгоняя внезапный мрак и гробовое видение, прислонившееся к дверному косяку.
