– Он согласится подтвердить, что приходил к вам?
– Я так думаю! Он же действительно приходил. Лев Минеевич, вспоминаю теперь, даже открыл ему дверь.
«В таком случае у тебя железное алиби. И на вторник и даже на среду… Как я и ожидал, налицо алиби…»
– Как, где и когда вы познакомились с иностранцем?
– В комиссионном на Арбате, в понедельник, совершенно случайно разговорились.
– Вы продолжаете настаивать на прежней версии?
– Не понимаю…
– О случайном знакомстве в магазине я уже слышал от вас в первую нашу встречу.
– Ну и что? Как было, так и говорю.
Люсин чуть приподнял брови и повел плечом, всем своим видом показывая, что лично ему совершенно безразлично, врет Михайлов или же говорит правду.
– Я же вам правду говорю! – наклонился к нему Михайлов.
– Сколько раз вы встречались с ним после знакомства? – Люсин словно не обратил внимания на эти слова Михайлова.
– Один-единственный раз, у меня на квартире.
– Что вы можете сказать по поводу его исчезновения? Что знаете об этом?
– Абсолютно ничего. Я к этому не причастен.
– Он не делился с вами планами на будущее? Не говорил, к примеру, как собирается провести завтрашний день?
– Нет. Мы говорили только об искусстве.
– Где вы приобрели эту икону?
– У одной старухи. Купил.
– За сколько?
– Не помню… точно. Задешево.
– Только что вы упомянули, что не верите в древние иконы, которые можно случайно купить у старухи за двадцатку.
– Разве?
– Представьте себе.
– Ну, двадцатку я употребил в фигуральном смысле, в том смысле, что дешево.
– А продали за пятьсот… Вы часто так продавали иконы?
– Нет. Это был первый и последний раз.
– А покупали?
– Я, знаете ли, чаще меняюсь.
– Это как понять?
– Старухи любят яркие, новые иконы, без дефектов и охотно отдают за них старые образа. Порой ведь берешь совершеннейшего кота в мешке – абсолютно черную доску! Никогда заранее не знаешь, что из нее получится. Отмоешь, потратишь время и труд, там, – он развел руками, – только пятна облупленной краски и дырки от оклада.
– Вот вы то и дело говорите: «Старуха, старухи…» Это основная ваша клиентура?
– Нет, конечно… Но с ними, естественно, чаще всего приходится вести дело. Да и кто в основном вокруг церквей трется? Старухи опять же…
– А у вас какие дела с церковью?
– Я же реставратор!
– Кто назначил цену за «Троицу»?
– Я.
– И он сразу согласился?
– Сразу. Сам даже взял стремянку и полез снимать.
– Видимо, не в пример вам он правильно распознал ценность вещи.
– Вряд ли…
– Почему вы так думаете?
– Они там, за рубежом, наслышаны о русском Эльдорадо, думают, что у нас Византия чуть ли не на улицах валяется. Купит какой-нибудь дурак попорченную доску восемнадцатого века, а дома у себя кричит, что это Рублев или Дионисий.
– А вы-то откуда знаете?
– Люди говорят.
– Они-то, конечно, все там простофили, – усмехнулся Люсин. – Этот, который у вас «Троицу» купил за пятьсот целковых, тоже, видимо, очень наивный мужик… С кем из иностранцев вы имели дело раньше? Кому и когда продавали иконы?
– Иконы я не продавал и с иностранцами, кроме этого, никаких дел не вел.
– Раньше вы утверждали, что и этого приняли за русского, поскольку он говорил без акцента, но потом одумались и сознались. Откуда на самом деле вы узнали, что он иностранец? Он вам представился?
– Женевьева сказала…
– Стоп! Значит, Овчинникова имела касательство к этому делу? Вы подтверждаете?
Михайлов кивнул и опустил голову.
– Вы подтверждаете? – чуть повысил голос Люсин.
– Да, подтверждаю.
– Какое?
– Она познакомила нас.
– Но вы утверждали, что познакомились случайно, в магазине на Арбате.
– Оно и было случайно в том самом магазине. Женевьева зашла с ним туда. Мы и встретились. Случайно. Мы ведь не договаривались встретиться.
– А что было потом?
– Потом она извинилась, сказала, что торопится, и ушла, мы же остались в магазине. Разговорились. Он спросил моего совета по поводу финифти… Одним словом, на улицу вышли вместе, он заговорил об иконах, и я пригласил его к себе. Тогда я и не собирался ему ничего продавать.
– Как она вас представила друг другу? Какими словами?
– Как обычно. Это мой друг, художник, а это месье такой-то, историк.
– А Овчинникова не сказала, куда торопится?
– Нет.
– И потом вы ее об этом не спросили?
– Как-то не пришлось… Я думаю, ей просто надоело возиться с ним. Она часто жаловалась, что приходится таскаться по всему городу.
– Она знала, что вы пригласили его к себе?
– Нет. Мы в тот день больше не виделись. И на другой день тоже.
– А о вашей сделке знала?
– Нет. Вообще, она тут абсолютно ни при чем.
– Ну а теперь-то она, надеюсь, знает, что вы продали икону?
– Конечно.
– Почему?
– Она же была там… в номере, когда вы распечатали коробку.
– Ну и…
– Она долго ругала меня, что я это сделал.
– Вы, конечно, рассказали ей о нашей встрече в гостинице?
– Конечно. Она настаивала, чтобы я все рассказал вам, но я ведь и так все рассказал!.. Почти все…
– Когда она сообщила вам, что видела икону?
– В тот день, когда вы меня… домой отвезли. Вечером.
– Что она имела в виду, когда только что порекомендовала вам говорить правду? Какую правду?
– О том, как все случилось… О знакомстве в магазине…
– Тем не менее вы не сразу и не очень охотно последовали ее совету.
– Не хотел ее впутывать. Разве непонятно? Она-то ведь ни в чем не виновата.
– Так. Хорошо. Теперь попрошу вас внимательно прочитать протокол и подписать его. Проследите, правильно ли я записал ваши ответы.
Михайлов пробежал глазами по строчкам – ему явно не читалось, он все думал о чем-то своем, потаенном, – и взял ручку, которую предупредительно пододвинул ему следователь.
– Все правильно.
– Благодарю. – Люсин промокнул подпись и спрятал протокол в портфель. – Вынужден предупредить, что нам еще придется, и, видимо, не раз, побеседовать с вами. Поэтому вам нужно будет возвратиться в Москву и на некоторое время воздержаться от поездок.
– Я арестован? – спросил Михайлов.
– Нет. В настоящее время я не нахожу эту меру необходимой. Но подписку о невыезде с вас возьмут.
– Хорошо. – с готовностью согласился он.
– Лучше всего нам будет вылететь в Москву сегодня же. – Люсин акцентировал слово «нам».
– Хорошо, – тут же согласился Михайлов и, чуть помедлив, спросил: – Женевьеве тоже надо будет возвратиться?
– Не-ет! – протянул Люсин. – Пусть Женевьева Александровна спокойно занимается своим делом… Хорошо, что напомнили! Она, поди, совсем уж заждалась.
Люсин позвонил к себе в номер и пригласил Женевьеву прийти.
– Заходите, пожалуйста! – крикнул он, когда она постучалась. – А вас попрошу побыть пока в моем номере, – шепнул он Михайлову и, легонько придержав его в кресле, метнулся навстречу Женевьеве, словно собирался открыть ей дверь.
Но она уже входила. Люсин посторонился, пропустил ее и резко повернулся. Он хотел видеть лицо выходящего Михайлова.
Тот, видимо, смотрел Женевьеве в глаза. Когда они поравнялись, он едва заметно кивнул. Это могло означать все, что угодно: от простого одобрения до «Я сделал так, как ты сказала». Люсин подумал, что, скорее всего, именно это и имел в виду Михайлов.
«Если, конечно, говорил в основном правду. Коли соврал, то кивок этот надо понимать так: “Все идет по плану, отвечай, как договорились”. Но успели ли они сговориться полностью, все отработать, предусмотреть… К моему приезду они, во всяком случае, подготовлены не были».
– Вы каким рейсом прилетели, Виктор Михайлович? – быстро обернувшись, спросил Люсин.
Михайлов был уже одной ногой в коридоре. Едва не споткнувшись, он замер и, медленно поворачивая голову, переспросил:
– Каким рейсом?
– Да. Во сколько вылетели из Шереметьева?
– В восемь пятьдесят пять…
– Ваше место было четырнадцать «Б»?
– Да… кажется, – озадаченно протянул Михайлов. – А что?
– Ничего! Ничего… Благодарю вас.
«Значит, билет он брал на свое имя, не таясь или не сообразив просто, что нужно таиться… Страху-то я на парня нагнал. Она же, – краем глаза глянул он на Женевьеву, – просто уверена, что за ним следили… Ну что же, это, пожалуй, не повредит…»
– Что, некрасиво с иконкой-то вышло, Женевьева Александровна? – спросил он, усаживая ее в кресло.
– Да, некрасиво! – Лицо ее покрылось красными пятнами.
– Вы должны были мне сказать…
– Я и хотела, но там были посторонние. – Она явно старалась побороть волнение. – Потом, мне нужно было поговорить с Виктором, выяснить… Иначе это походило бы на предательство. – Последнее слово она произнесла уже твердо и холодно.
– Понимаю ваши чувства. Вполне понимаю… Но прошел день. Вы встретились, возможно, и не раз, с Виктором Михайловичем, могли все спокойно обсудить, и тем не менее… Вы помните наш последний разговор, Женевьева Александровна?
