Едва стемнело, маленький отряд выбрался из оврага и поспешил к Калужской заставе. Вдохновлённый состоявшимся объяснением, Павел пересел на лошадь, которую с готовностью уступил ему на время их марша Спиридон — самую норовистую из всех двенадцати, — и теперь ехал на полшага позади Меченого. До церкви Иоанна Воина добрались к полуночи. Прежде чем атаковать богадельню, Павел с Меченым спешились и бесшумно подошли к подворью.
— В богадельне всё по-старому, дети мои, — заверил встретивший их на пороге батюшка. — Пикет из двух ляхов у дверей и никакой охраны более. К пикетчикам ловчее подобраться с разных сторон. Лошадок под окнами ставьте; ежели что, вниз сиганёте и враз в сёдлах окажетесь. То, что тряпицами копыта обвязали, зело разумно. Мостовая дровяная, шаг конский далёко расходится. Да поможет вам Бог! — перекрестил их отец Серафим на прощание.
Подкравшись к караулу, Меченый со Спиридоном без труда свернули шеи охранявшим превращённую в казарму богадельню и со всеми предосторожностями пробрались внутрь. Вслед за ними вошли остальные. Лунный свет свободно проникал в отворённые из-за духоты и спёртого воздуха окна и позволял отчётливо видеть неприятелей. Разложившись по полатям, лавкам, а то и завалившись прямо на полу, смердя перегаром, смачно причмокивая, храпя и вздыхая, поляки спали. Множество опорожнённых бутылок и курительных трубок валялось на столах. Распределившись по этажам, коих числом было два, партизаны взялись за дело. Большинство неприятелей зарезали спящими, а те, кто проснулся, получил пулю или удар палаша. Люди Меченого едва успевали переменять пистолеты, прежде чем смогли осознать, что всё кончилось. Двоим ляхам удалось-таки убежать. Попрыгав из окон, они понеслись к заставе, оглашая околоток воплями о помощи.
— Уходим, Фёдор! Сейчас заиграют тревогу! — вытирая окровавленную саблю о рейтузы поверженного здоровяка улана, вполголоса бросил Овчаров.
— Всем уходить! — громко скомандовал Меченый и, подавая пример, выпрыгнул из окна первым.
За ним последовал Спиридон, и весь отряд высыпался на улицу. Вскочив на коней и погрузившись в телеги, мужики рванули из Москвы что есть мочи. Едва церковь Иоанна Воина осталась за спиной, заиграли тревогу.
— Пусти телеги вперёд! — бросил Павел Федьке, и тот немедля исполнил подсказанный манёвр.
Перестроившись, всадники скакали теперь позади летевших на последнем пределе телег, ожидая неминуемой погони. Её, однако, не последовало. Неприятель не решился на ночное преследование.
— Пора расставаться, Фёдор, а то мы таковым манером до твоей деревни доскачем! — круто осаживая коня, повернулся к Меченому Овчаров.
— Тебе же с Пахомом обратно в Москву надобно, а то ж я в пылу драки и позабыл! — смеющимися глазами взглянул на него Меченый, и в свете луны Павел явственно увидал рваный, тянувшийся от виска в обход левого глаза шрам, придающий его лицу свирепость, коей не был в действительности наделён добросердечный Федька.
Спешившись, они обнялись как братья.
— Будешь у Игнатия — сделай милость, передай мою записку, он разберётся!
— Без твоей надобности к нему собирался. Потребно докладать, как у нас тут всё путём вышло, — спрятал за пазухой послание Павла Меченый.
В обратный путь тронулись немедля. Телегу с лошадью, которую им хотел оставить Фёдор, по настоянию Овчарова не взяли.
— На своих двоих скорее добредём! — отказываясь от подарка, заверил его он.
— Через Калужскую заставу соваться не след, мало ли чего. Хотя я бы многое дал, чтоб хоть краешком глаза взглянуть, что там творится, — усмехнулся Овчаров присмиревшему после резни в богадельне Пахому.
— Тогда через какую, разумеете?
— Через Серпуховскую. Она недалече отсюда будет. Или Камер-коллежский вал перемахнём — и мы в Белокаменной! — рассмеялся он, вспомнив наставления Игнатия.
Перелезать через остатки земляного вала не пришлось, и, пройдя Серпуховской заставой (Овчаров объяснил караульным, что он, московский дворянин, прибыл вместе со слугой из своей подмосковной деревни узнать, осталось ли что после пожара от его дома), они вошли в город. Пожары окончательно унялись, но огонь уничтожил южную часть столицы, пожрав деревянные кварталы Замоскворечья. Каменные фундаменты домов и церкви указывали дорогу. Заглядывая по пути в погребные ямы (со вчерашнего дня, как их накормил щами Игнатий, они ничего не ели), Пахом наткнулся на лежавшую плашмя на кирпичном выступе дверь, служившую люком и закрывавшую вход в подвал сгоревшего дома. Подняв её, они увидали обширный погреб и ведущие вниз щербатые ступени.
Оставив дверцу открытой, дабы не сверзнуться с подозрительной лестницы, первым стал спускаться Пахом. Достав заряженные пистолеты, спрятанные за фалдами сюртука, Павел ожидал «добра» от гравёра. «Добра» однако не последовало. Приглушённый шум, походивший на возню, и глухой одиночный вскрик донеслись из глубины погреба. Несколько шагов вниз — и в свете свечей Павел заметил отвратительную конопатую рожу с ощерившимся ртом, полуобритым черепом и сатанинской улыбкой, коя могла принадлежать лишь колоднику. Выстрел пришёлся в упор, рыжий охнул и, выронив нож, повалился набок, размозжив голову о стоявшую возле лестницы кадку.
— Отпустите моего человека, инако перестреляю всех вас, аки воробьёв! — грозно приказал Павел, наводя пистолет в голову другого острожника.
— Полегшее, господин хороший! Мы люди мирные, знамо дело, никого зазря не обижам, а человечка твово малость приголубили, чтоб проведать, кто он есть и отчаво в пристанище наше убогое пожаловал, — отозвался хриплый голос из темноты.
— Ежели его не увижу, следующий выстрел разнесёт башку вот этому! — указал он дулом пистолета на толстого прыщавого мужика в лохмотьях, небрежно прикрытых лисьей шубой.
Услышав свой приговор, тот попятился назад, с тоскливым ужасом оглядываясь на предводителя. Главарь колодников понял, что с его людишками шутить не будут и пришелец на лестнице неминуемого застрелит толстяка, поэтому приказал вытолкнуть Пахома вперёд.
— Вот он, жив-живёхонек, слуга твой, — подвигаясь к лестнице, объявил главарь, в то время как другой колодник, чернявый, с вырванными ноздрями и короткой курчавой бородой, держал приставленный нож возле левого ребра гравёра.
— Пущай твой человек отойдёт от него! — приказал Овчаров, безошибочно предположив, что за предмет находится за спиной Пахома.
— Э-э-э, да ты многого желать изволишь, мил человек! Как твово слугу отпушшу, ты тута у меня, знамо дело, стрельбу затеешь и людей моих один Бог ведает скока положишь! Вона, один уж преставился! — указуя на рыжего, бездыханным трупом растянувшимся возле бочки, озабоченно заметил главарь.
— Стрелять не буду, коли слуга мой целым и невредимым возвернётся, — заверил острожников Павел. — А пожаловали мы к вам по одной нужде — пошукать, нет ли здесь какой провизии, ибо уже вторые сутки пошли, как ничего не ели, поелику дом мой со всем имуществом сгорел, а что не сгорело — мародёры расхитили, — не моргнув глазом соврал Овчаров.
— Ну, ежели дело в том, барин, тогда, знамо дело, вашей беде я подмогу. Родька, отпусти баринова человека и дай ему харчей! Нам едино стока не осилить!
Родька нехотя повиновался и, убрав нож, захромал к широченной, перевёрнутой кверху дном бочке, служившей для острожников столом. Прицепленная деревяшка заменяла ему недостающую часть ноги. Овчаров убрал пистолет и спустился вниз на пару ступеней.
Подвал освещался толстыми восковыми свечами, забранными из церкви, впрочем, как и многое остальное. Вдоль одной стены шёл внушительный ряд кадок с разными припасами, вдоль другой — банки варенья, астраханские осетры, беспорядочно наваленные друг на друга, стерляди, икра и бутылки с вином. Сверху свисали свиные окорока и сахарные головы. Посреди подвала возвышалась куча всевозможного платья, а также куски разномастной материи, средь которой проглядывался объёмистый пук ассигнаций. Тут были и бархат, и парча, и атлас; на разостланных на полу рогожах блистали золотая и серебряная посуда, украшения с драгоценными камнями и богатая церковная утварь.
