Аврелий извлек из ошейника два листка тончайшего папируса, многократно сложенные и втиснутые между золотыми пластинами.
«В седьмом часу, с задней стороны дома», — прочитал он на первом листке. Женская рука. Очевидно, это написала Сергия. Аврелий пришел в ярость, представив, как доверчивая Нисса отправилась на смерть.
А другой листок содержал перечень военачальников, среди которых выделялось имя Папия Фазия, командующего восточным легионом.
За шесть дней до июльских ид
На другой день Публий Аврелий не в самом радостном настроении сидел на деревянной расписной скамье в коридоре дворца на Палатинском холме. В складках тоги он прятал две записки и тростниковый стебель с парой тонких щепочек: не так уж и много, чтобы раскрыть заговор. «А еще говорят, будто у меня удивительный талант сыщика…» — с горькой иронией подумал он.
Преторианец, стоявший навытяжку у двери, хоть и притворялся, будто смотрит прямо перед собой, ни на секунду не упускал Аврелия из виду. Сенатор терпеливо ожидал уже час, нервно теребя время от времени алую латиклавию, и, желая отвлечься, посматривал на безучастно проходивших мимо слуг и стражников. И вот в конце коридора появился Паллант, могущественный секретарь императора, который всего за несколько лет стремительной карьеры превратился из раба в министра финансов.
Вольноотпущенник задержался возле Аврелия, пристально глядя на него в ожидании льстивого приветствия, с которым теперь униженно обращались к нему патриции в надежде обрести его расположение.
Сенатор Стаций взглянул на него, наморщив лоб, словно силясь припомнить, кто же это такой. Паллант сердито поджал губы и удалился, так и не дождавшись проявления должного почтения. Еще одним врагом больше, подумал Аврелий, но тем более важно держаться с достоинством.
Вдруг приглушенный говор, стоявший в коридоре, перекрыло доносившееся откуда-то громкое и фальшивое пение. Двое писарей, остановившихся поблизости, в растерянности огляделись, ища источник неприятного звука.
Певец появился внезапно, легко проскользнув между ними. Это оказался пухленький мальчик с огромной цитрой, из которой, увы, он извлекал лишь ужасную какофонию — жуткие, режущие слух звуки.
Ребенок явно искал публику и, заметив ничем не занятого сенатора, поспешил взять еще одну фальшивую ноту, прежде чем поинтересоваться его просвещенным мнением.
— Что скажешь? — с волнением спросил он, ожидая приговора.
Аврелий прикусил язык. Какой смысл для него, патриция из знатного рода, ожидавшего обвинения перед лицом императора, огорчать бедного малыша, который так гордился своим голосом? Зачем сообщать ему печальнейшую правду?
— Поразительно, достойно Орфея! — солгал он, надеясь, что мальчик не продолжит свое пение.
— Когда вырасту, стану артистом! — обрадовался малыш. — Я поэт, музыкант, а не такой, как все эти чиновники! Представляешь, как скучно быть министром или даже императором! Это все ограниченные, жалкие люди, которые думают только о деньгах и ничего не понимают ни в искусстве, ни в музыке.
— Луций Домиций, иди сейчас же сюда! — позвала его подоспевшая служанка. — Сколько раз говорила тебе — не следует беспокоить дядиных гостей своим ужасным пением!
Аврелий хотел было защитить ребенка, но тут дверь открылась, и раб сделал ему знак, что пришло время предстать перед лицом Клавдия.
Император сидел за столом, заваленным свитками. Стоявшие перед ним брат и сестра — Маврик и Сергия — злобно посмотрели на сенатора.
— Аврелий… — заговорил в смущении Клавдий. — Тут у меня очень тяжелое обвинение в твой адрес. Маврик обвиняет тебя в убийстве Ниссы, совершенном в твоем паланкине. Говорит также, будто ты настроил толпу против него и чернь осадила его дом. Маврик протестует против твоей попытки обвинить его в мошенничестве со ставками, которую организовал ланиста Ауфидий. Ты, несомненно, сможешь доказать безосновательность всех этих утверждений. Что скажешь в свое оправдание? — спросил он усталым голосом, и в словах его как бы звучало другое: «А ведь я столь многого ожидал от тебя…»
Аврелий решил, что будет прям и искренен. Другого выхода нет. Он решительно принялся излагать одну за другой свои гипотезы и немногие бесспорные факты — духовое ружье, которым убили Хелидона, странный напиток, который выпил гладиатор, афера со ставками и постепенно, рассказав о Турии, Гелиодоре и Чумазом, подошел к заговору. Когда же он передал властителю два шершавых листочка папируса, которые принес в качестве единственной улики, ему определенно показалось, будто он слышит, как со звоном вдребезги разбивается его собственная жизнь и одновременно медленно с грохотом рушится империя.
— Как я уже сказал тебе, божественный Цезарь, этот человек — сумасшедший! — прогремел Маврик. — Им движет неоправданная злоба по отношению ко мне, он буквально преследует меня! И я требую, чтобы ты положил этому конец, Цезарь!
— Но этот Чумазый… — попытался было возразить потрясенный Аврелий.
— Это какой-то неизвестный, о котором я понятия не имею… Да и где он, даже если допустить, что он существует? — с насмешкой спросил Маврик.
— В Тибре, — ответил Аврелий. — Как Вибон и все остальные.
— Ты слышишь, божественный? Он украл у меня любовницу, убил ее в своем паланкине и теперь…
— Она была не твоей любовницей, а любовницей твоей сестры, — спокойно возразил сенатор, глядя на Маврика.
Сергия стояла выпрямившись и насмешливо улыбалась. Прекрасно зная, насколько старый Клавдий податлив женскому обаянию, она хорошо подготовилась для важного разговора. Служанки-косметички наложили на ее лицо несколько слоев белил, сделав увядшую от времени и распущенной жизни кожу идеально гладкой, словно у молоденькой девушки.
И все же вино и травы, повышавшие половое влечение, которыми, как говорили, она весьма злоупотребляла, не могли не отразиться на ней — тяжелые веки набухли, под глазами чернели круги. Аврелий с удивлением подумал, что точно так же могла бы выглядеть и Фламиния, если бы ужасная болезнь не обезобразила ее и не заставила скрывать лицо.
— Нисса доверяла тебе и по-своему любила. И ты, Сергия, отдала ее, безоружную, в руки Чумазого! — с ненавистью произнес Аврелий, надеясь в глубине души, что актриса скончалась, не узнав о еще одном, последнем предательстве в ее жизни.
— Неужели ты думаешь, будто этот листок может что-то значить? — орал между тем Сергий, словно все вокруг должны слышать его возмущенное обвинение. — Ты понимаешь, божественный Цезарь, что он подрывает авторитет героического полководца твоей империи только потому, что его имя обнаружилось в ошейнике животного, принадлежавшего какой-то жалкой актрисе? Представь только, если бы кто-то вздумал требовать ареста Юлия Цезаря за готовящееся восстание только потому, что его имя выгравировано на ошейнике сторожевой собаки!
Клавдий не поднимал глаз от листков папируса. Но Аврелий словно видел его опечаленный взгляд и, казалось, слышал, как старый учитель говорит: «В какую же историю ты втянул меня, Аврелий? Этот преступник убил, обманул, подготовил заговор против государства, а я — император, вынужден теперь арестовать тебя. Ты не должен был устраивать мне такое!»
— Прошу отдать под суд сенатора Публия Аврелия Стация за убийство и ложное свидетельство! Ты не можешь отказать мне в этом, божественный Цезарь. Что скажет народ, уже негодующий из-за того, что ты отправил своих преторианцев защищать дом этого сумасшедшего? — вскричал Сергий и положил перед властителем свое обвинительное заявление.
Император несколько мгновений, которые всем показались необыкновенно долгими, молчал, разрываемый на части любовью к своему ученику и безжалостным государственным долгом, который обязывал его удовлетворить просьбу несостоявшегося убийцы.
Клавдий не находил в себе сил принять решение. Ему очень хотелось вызвать преторианцев, отправить Маврика и эту его сестру-блудницу Сергию в тюрьму и снять обвинение с Аврелия. Однако его власть, огромная и в то же время хрупкая, держалась на мнении огромной толпы, собравшейся у подножия Палатинского холма, заполнившей улицы и переулки города, готовой вынести приговор, вершить суд, поднять восстание…
Морщинистая рука со вздувшимися венами незаметно приподнялась, поднеся безымянный палец со сверкающей императорской печаткой к красным чернилам, готовясь закрепить обвинительный документ… Палец завис в воздухе.
«Как же я могу? — задумался Клавдий. — К чему быть богом на земле, если я должен жертвовать старым другом ради того, чтобы удовлетворить врага, плетущего заговор за моей спиной? Поистине всемогущий Цезарь — больше раб, чем самый последний из его писарей!»
Тут, прервав размышления императора, из коридора донесся громкий шум потасовки. Цезарь в изумлении поднял голову: кто посмел затеять драку у его двери?
