Ознакомительная версия.
— Есть, есть, — ответил Горн. — Но отравил не я.
— А зачем было бы Паше меня травить? — спросил Патрикеев, подтягиваясь на подушках повыше.
— Ну… я не знаю, — ответил Чепурнин. — Например, он не хотел одолжить тебе денег, чтобы покрыть долги.
— Иди ты к черту! — крикнул Патрикеев.
— Ну-ну, — ответил Чепурнин. — Коньяк-то у тебя дешевенький.
Патрикеев начал наливаться кровью, но в этот момент в дверь позвонили.
— Я открою, — сказал Горн вставая.
Пока он ходил к двери, мы молчали. В прихожей послышался женский голос.
— Ого, — сказал Чепурнин. — К тебе дама. Ты вызвал сиделку?
Патрикеев молчал. В дверь быстро вошла Глафира Козорезова, позади которой шел Горн. Увидев нас, она нерешительно остановилась.
— Ба! — воскликнул Чепурнин, ставя свой бокал на прикроватный столик и надевая на нос пенсне. — Какими судьбами!
Он обернулся к Матвею Петровичу, который во все глаза смотрел на певицу.
— Так здесь будет концерт? Матвей, ты умеешь болеть на широкую руку.
— Господа, добрый день, — сказала Глаша. — Могу я вас попросить оставить нас с Матвеем Петровичем?
— Конечно, — сказал я.
— Зачем? — бесцеремонно спросил Чепурнин.
— Егор! — крикнул Патрикеев. — Уйди, а?
Чепурнин скрестил руки на груди и не двинулся с места.
— Вот, значит, как! — произнес он глухо. — Вот оно, значит…
Глафира прямо и долго посмотрела ему в глаза. Она не отводила взгляда, и наконец Чепурнин сдался и махнул рукой:
— А! Пусть так! Прощай, Матвей, да помни… впрочем, думаю, что ты и так не забыл…
Не договорив, он стремительно пошел к двери, а мы с Горном двинулись за ним. Выходя в прихожую, я оглянулся — Глафира бросилась к кровати и обняла Патрикеева.
Одевшись, мы стали спускаться по лестнице. Впереди шел Чепурнин — быстрым шагом, зло колотя тростью по ступеням. Уже на улице он обернулся, посмотрел вверх, вероятно на окна квартиры Патрикеева, и просвистел несколько тактов из арии «Сердце красавицы склонно к измене». Потом, так и не попрощавшись, зашагал в сторону Каменного моста. Мы с Горном остались одни. Он стоял отрешенный, опустив руки и едва шевеля губами, как будто разговаривал сам с собой.
— Павел Иванович, — позвал я его. — У Чепурнина что-то было с госпожой Козорезовой?
Он очнулся.
— Что? А… нет… Просто Егор очень самоуверен. Очень. Нечеловечески самоуверен. Простите, Гиляровский, мне нездоровится. Пойду, поищу экипаж.
Горн вяло пожал мне руку и ушел. Как только он удалился на порядочное расстояние, я обернулся и позвал:
— Александр Власыч, хватит прятаться. Я вас видел.
Из-за угла появился Фомичев. Лицо у него было совершенно несчастное.
— Она там? У него? — спросил он.
Я кивнул.
Фомичев закрыл лицо руками, потом достал грязный платок из кармана своего серого пальто и шумно высморкался.
— Дайте денег, — сказал он, пряча платок обратно. — Мне надо выпить. Вы не знаете… Да и ладно! Просто у меня ни копейки.
— Держите, — я открыл портмоне и протянул ему пятерку. Бывший певец и любовник Глаши взял деньги, но остался стоять.
— Она его любит, — ответил он.
— Откуда вы знаете?
— Она все мне рассказала. Как приехала вчера из клуба, так вызвала меня, рыдала. И все рассказала. Они встречаются уже месяц.
Он снова вынул платок и снова высморкался.
— Ну что же, — сказал я. — Тут ничего не поделаешь.
Я дошел до того места, где меня ждал Водовоз, и приказал ехать домой. Пролетка тронулась. Я оглянулся — Фомичев все так же стоял около двери дома с платком, зажатым в руке.
Я еще не знал, что вижу его в последний раз.
Утром об этом написали все московские газеты.
«Вчера поздно ночью возле Каменного моста была зарезана певица Глафира Козорезова. Убийца — ее собственный аккомпаниатор А. В. Фомичев. Прохожие, ставшие свидетелями убийства, обратились к дежурившему городовому Сапрыкину, который начал преследование преступника. Тот, убегая от полицейского, взбежал на мост, перелез через перила и прыгнул в реку. Спустя час его тело прибило к берегу. Полиция предполагает, что убийство было совершено из ревности. Покойная состояла в хорошо известном хоре С. А. Кобылиной, участницы которого зачастую совмещают певческую деятельность с поиском богатых покровителей у публики. Вероятно, и девица Козорезова также нашла себе покровителя, что могло не понравиться ее бывшему ухажеру. Вопрос о месте погребения Козорезовой сейчас решается. Судя по ажиотажу, поднявшемуся в среде поклонников женских хоров, девица пользовалась благосклонностью многих».
Я выронил газету. Перед моими глазами Глаша стояла как живая, я слышал ее голос, видел полузакрытые глаза. Я прекрасно помнил и ее смех, и отчаяние, и манеру говорить, двигаться… Как старательно она бежала от судьбы обычной «кобылки», как скрывала свою любовь к Патрикееву!.. А еще я вспомнил нож, которым Фомичев угрожал мне у подъезда Купеческого клуба. Если бы я тогда не повел себя так легкомысленно! Если бы схватил Фомичева и сдал его первому попавшемуся городовому! Возможно, Глаша сейчас была бы жива. Да, я был виноват, но виноват по незнанию. А вот автор этой заметки… Каким же ничтожным надо было быть журналистом, чтобы вот так, ради сальных подробностей, ради легкого зубоскальства, не понять человека, не изучить его жизнь, не написать о нем хотя бы одной строчки правды! И даже если тебя торопит редактор, даже если наборщик в длинном кожаном фартуке нетерпеливо постукивает своим шилом по отлитым металлическим строчкам — разве стоит это того, чтобы втиснуть совершенно незнакомого тебе человека, да еще и женщину, женщину, зарезанную ночью пьяным ревнивцем, — в фельетонный шаблон. Ради нескольких строчек в газете — убить человека еще раз! Уже не физически, а духовно! Нет, я непременно поеду в эту газету и удушу мерзавца!
Я взял другие газеты, начал читать их и, к своему ужасу, понял — все! Буквально все писали об этом убийстве как под копирку! Кто-то давал больше подробностей, кто-то меньше, но набор фактов у всех был один. И отношение к погибшей почти не различалось.
Что же? Мне придется задушить всех криминальных репортеров Москвы?
Я подошел к буфету, налил себе стакан водки и выпил залпом. В память о Глаше. Потом подошел к столу и стал писать сам. Стал писать правду о человеке и музыканте, которого узнал случайно.
После пятой строчки я остановился. Это были слишком личные воспоминания. Я вдруг понял, что почти ничего и не знаю о Глаше — а если что-то и знаю, то могу написать об этом не больше абзаца. Мои воспоминания о ней — это сплошные эмоции. Я даже отчества ее не знал, не знал, откуда она родом, живы ли еще ее родители, почему она попала в Москву в трактир — я не знал ничего!
Я отложил карандаш и сел в кресло, все еще сжимая лист бумаги с пятью строчками. Потом медленно скомкал ее и бросил в угол.
На глаза мне попалась коричневая папка с досье на участников событий. Я положил ее на колени и начал перечитывать справки.
Через три дня Глашу хоронили на Миусском кладбище. В воздухе стояла тонкая водяная взвесь. Среди черных деревьев с кривыми сучьями иногда хрипло каркали вороны. Когда я приехал, гроб уже успели снять с катафалка и поставить возле вырытой могилы. Народу было немного — пришло несколько «кобылок» в черном. Перед ними, как полковник траурных войск, стояла, опираясь на большую мужнину трость, и сама Софья Алексеевна. С другой стороны — Чепурнин, Патрикеев и Горн. Священник читал над гробом тихим невнятным голосом. Не успел я дойти, как тропинку мне заступил старый знакомый — Никифор Сергеевич Ветошников. Как и Архипов, он был из Сыскного, но совершенно не походил на своего коллегу. В отличие от сухого и аристократичного Архипова, Ветошников был толст и неуклюж. Он очень часто потел — даже в холодное время года. Журналистов он не любил, наверное, потому, что поручали ему дела, как правило, связанные с известными персонами, там, где надо было не только хранить тайну следствия, но и вести его окольными дорожками, часто во вред справедливости и в пользу друзей градоначальника.
— Владимир Алексеевич, — сказал Ветошников, приподнимая свой котелок, под которым обнаружились рыжеватые слипшиеся от пота волосы. — Опять вы. Впрочем, Захар Борисович меня предупреждал.
— Захар Борисович? — спросил я удивленно.
— Увы, ему пришлось срочно уехать.
— Что случилось?
— По одному из дел необходимо произвести сложный арест в Казани.
— Но разве там нет своей полиции?
— Своя полиция есть, но клиент — наш. И Захар Борисович хотел сам взять его. Он уехал всего на неделю, а пока попросил меня присмотреть за вот этими господами.
— Он передал вам дело?
Ознакомительная версия.
