Ознакомительная версия.
– А у нас простым людям одна только интеллигенция выкает, хочет своё презрение показать. За это её народ и не любит.
Еле уговорил. И то, чтоб по-свойски «Сенькой» назвать – так нет. Заместо «Скорикова» стал звать «Сеней», будто барчука в коротких штанишках. Приходилось терпеть.
Когда Скорик на «Ковёр-самолёт» глазами захлопал (готов был от Эраста Петровича всяких чудес ожидать, даже волшебных), тот улыбнулся:
– Не сказочный, конечно. Так я назвал мототрипед, самоходный экипаж моей собственной к-конструкции. Идём, посмотришь.
Во дворе, в каретном сарае, стояла коляска вроде пролётки на рессорном ходу, но только суженная к носу и не на четырех колёсах, а на трех: переднее невысокое, бокастое, два задних большие. Там, где на пролётке положено быть передку, – щиток с цифирью, торчком – колёсико на железной палке, ещё какие-то рычажки, загогулины. Сиденье было хромовой кожи, можно троих усадить. Инженер показал:
– Справа, где руль, место шофэра. Слева – ассистента. Шофэр – это такой кучер, только управляет он не лошадью, а м-мотором. Ассистент же – его помощник. Иногда бывает нужно вдвоём на руль налечь, или рычаг придержать, или просто флажком помахать, чтоб с дороги сторонились.
Сенька не сразу допёр, что эта колымага сама по себе ездит, без коня. В железной коробке, что располагалась под сиденьем, по словам Эраста Петровича (скорее всего, брехня) пряталась сила, как в десяти лошадях, и оттого этот самый мототрипед якобы мог бегать по дороге быстрей любого лихача.
– Скоро на конной тяге вообще никто ездить не захочет, – рассказывал господин Неймлес. – Только на таких вот авто с двигателем внутреннего сгорания. А лошадей освободят от тяжкого труда и в благодарность за то, что столько т-тысячелетий верно служили человечеству, отправят вольно пастись в луга. Ну, может, самых красивых и резвых оставят для скачек и романтических поездок при луне, а всем прочим выйдет отставка и пенсион.
Ну, пенсион – это навряд ли, подумал Скорик. Коли лошади станут не нужны, забьют их к лешему на шкуры и мясо, за здорово живёшь кормить не станут. Но спорить с инженером не стал, интересно было послушать дальше.
– Видишь ли, Сеня, идея вседорожного м-мототрипеда была темой моего прошлогоднего дипломного проекта в Технологическом институте…
– Вы чего, только-только из студентов, что ли? – удивился Скорик. На вид Эрасту Петровичу было сильно много лет. Может, тридцать пять или даже больше – вон у него уж и виски поседели.
– Нет, я прошёл курс инженера-механика экстерном, в Бостоне. И вот теперь пришло время претворить мою идею в жизнь, опробовать её на п-практике.
– А вдруг не поедет? – спросил Сенька, любуясь сияющим медным фонарём на передке машины.
– Да нет, он отлично ездит, но этого м-мало. Я намерен установить на моем мототрипеде рекорд: доехать от Москвы до Парижа. Старт назначен на 23 сентября, так что времени на подготовку немного, чуть больше двух недель. А дело трудное, почти невозможное. Недавно подобную попытку предпринял барон фон Либниц, но его авто не выдержало русских дорог, развалилось. А мой «Ковёр-самолёт» выдержит, потому что трехколесная конструкция проходимей, чем четырехколесная, я это д-докажу. И ещё вот, смотри.
Никогда Сенька не видел Эраста Петровича таким оживлённым. Глаза, обычно холодные, спокойные, так и сверкали, на щеках выступил румянец. Господина Неймлеса было прямо не узнать.
– Вместо новомодных пневматических шин, удобных для асфальтовой мостовой, но совершенно неприспособленных для нашего бездорожья, я сконструировал цельнолитые к-каучуковые со стальной проволокой.
Скорик потыкал чёрную шину. Трогать её, пупырчатую, упругую, было приятно.
– В основе конструкции – трипед мангеймского фабриканта Бенца «Патент-моторваген», однако «Ковёр-самолёт» г-гораздо совершенней! У герра Бенца на его новом «Вело» двигатель мощностью всего три лошадиных силы и зубчатая передача крепится к задней оси, а у меня, гляди, она выведена на раму, и мотор объёмом почти в тысячу кубических сантиметров! Это позволяет разгоняться до тридцати вёрст в час. А по асфальту до т-тридцати пяти! Может быть, даже сорока! Ты только представь себе!
Возбуждение инженера передалось Сеньке, он понюхал сиденье, пахнущее кожей и керосином. Вкусно!
– А как на нем ехать, на этом «ковре»?
– Садись сюда. Вот так, – с удовольствием принялся объяснять Эраст Петрович, а Сенька блаженно закачался на пружинящем сиденье. – Сейчас, сейчас ты поедешь. Это ни с чем не сравнимое наслаждение. Только осторожно, не т-торопись. Правую ногу ставь на педаль сцепления. Жми до отказа. Хорошо. Это регулятор зажигания. Поверни его. Слышишь? Это искра воспламенила тонливную жидкость. Рычагами открываешь к-клапаны. Молодец. Теперь потяни ручной тормоз, чтобы освободить колёса. Включай передачу – вот этот рычаг. Теперь потихоньку отпускай ногу со сцепления и одновременно тяни д-дроссель, который…
Сенька взялся за железную палочку, именуемую звучным словом «дроссель», дёрнул её к себе, и самоходная карета вдруг рванулась с места.
– А-а-а! – заорал Скорик от ужаса и восторга.
В животе ёкнуло, будто он нёсся на санках с ледяной горы. Трипед сам собой вылетел из сарайных ворот, навстречу ему проворно двинулась стена дома, и в следующий миг Сеньку кинуло грудью на рулевое колесо. Раздался лязг, звон разбитого стекла, и полет закончился.
Прямо перед Скориком были красные кирпичи, по ним ползла зелёная гусеница. В ушах звенело, болела грудь, но кости вроде были целы.
Сенька услышал приближающиеся сзади неторопливые шаги, увидел, что на одном циферблате стекло треснуло, а на другом вовсе вылетело, и вжал голову в плечи. Бейте, Эраст Петрович. Хоть до полусмерти – и того мне, дурню, мало будет.
– … который регулирует поступление г-горючего, и потому тянуть его нужно очень плавно, – продолжил объяснение господин Неймлес, будто вовсе не прерывался. – Ты же, Сеня, дёрнул слишком резко.
Сенька, опустив голову, слез. Когда увидел сплющенный фонарь, ещё недавно такой нарядный и блестящий, аж всхлипнул. Вот беда так уж беда.
– Ничего, – утешил его инженер, присев на корточки. – П-поломки в автомобилизме – дело обычное. Сейчас все исправим. Будь любезен, Сеня, принеси ящик с инструментами. Ты мне п-поможешь? Вдвоём снимать дешборд совсем нетрудно. Если бы ты знал, как мне недостаёт помощника.
– А сенсей? – остановился Скорик, уже бросившийся было к сараю. – Неужто не помогает?
– Маса – консерватор и принципиальный враг п-прогресса, – со вздохом произнёс Эраст Петрович, натягивая кожаные перчатки.
Что правда, то правда. Из-за этого самого прогресса инженер с Масой чуть не каждый день собачились.
К примеру, прочёл Эраст Петрович утреннюю газету, где пропечатано про открытие железнодорожного сообщения в Забайкалье, и говорит: вот, мол, замечательная новость для жителей Сибири. Раньше они на путешествие от Иркутска до Читы целый месяц тратили, а теперь всего сутки. Это же им целый месяц подарили! Распоряжайся им как хочешь. Вот, говорит, в чем истинный смысл прогресса – экономия времени и ненужной траты сил.
А японец ему: не подарили месяц жизни, а отобрали. Раньше ваши иркутские жители без большого дела из дому не уезжали, а теперь начнут раскатывать по лику земли. Добро б ещё вдумчиво, меряя землю шагами, карабкаясь на горы и переплывая реки. А то сядут на мягкое сиденье, носом засопят, вот и всё путешествие. Раньше, когда человек путешествовал, он понимал, что жизнь – это Путь, а теперь будет думать, что жизнь – мягкое сиденье в вагоне. Прежде люди были крепкие, поджарые, а скоро все станут слабые и жирные. Жир – вот что такое этот ваш прогресс.
Господин Неймлес начал сердиться. Передёргиваешь, говорит. Жир? Пускай жир, прекрасно! Между прочим, жир – самое драгоценное, что есть в организме, запас энергии и сил на случай потрясений. Просто нужно, чтобы жир не скапливался в определённых частях общественного организма, а распределялся равномерно, для того и существует прогресс социальный, именуемый «общественной эволюцией».
Маса не сдаётся. Жир, говорит, это телесное, а суть человека – душа. От прогресса же душа зарастает жиром.
Нет, возразил Эраст Петрович. Зачем пренебрегать телом? Оно и есть жизнь, а душа, если она вообще существует, принадлежит вечности, то есть смерти. Недаром по-славянски, жизнь называется «живот». Между прочим, и вы, японцы, размещаете душу не где-нибудь, а именно в животе, «харе».
Тут Сенька встрял. Спросил, так где у японцев душа – в брюхе или в харе? Интересно же!
Инженер Сенькиного вопроса сначала не понял, а когда понял, заругался и велел впредь харю называть не «харей», не «мордой» и не «рожей», а «лицом». В крайнем случае, если захочется выразиться сильней, то можно «физиономией».
Ознакомительная версия.
