Мушкатер был в полотняных широких шароварах вместо узких штанов, которые так стесняли и так быстро рвались, что солдат вечно ходил в заплатах. Вместо тесного - ни вздохнуть, ни расправить руки - мундира был просторный кафтан. Коса, пудра и прочая грязь, от которой одни вши, - тоже исчезли: солдаты были коротко острижены. А душную, одинаково неудобную и в бою и на походе треуголку заменила легкая каска.
Суворов вспомнил, как он, защищая свою заветную мысль о необходимости изменить неудобную форму, как-то в споре оказал: "Солдат должен быть таков, чтобы встал - и готов!" Потемкину понравилась эта фраза. Он стал повторять ее, и все забыли, что первый так сказал не он, а Суворов.
Впрочем, в хозяйственных делах, в обмундировании, продовольствии и прочем князь Потемкин действительно сведущ и ловок. Ему быть бы обер-провиантмейстером. Пусть Потемкин занялся бы мундирами, госпиталями и сеном, а ему вверил бы солдат.
Суворов уже хотел отойти от окна, как в это время послышался приближающийся топот, кто-то скакал во всю мочь. Придерживая одной рукой шляпу, к дому мчался на высоком гнедом коне австрийский офицер.
"Гонец от принца Кобургского", - смекнул Суворов.
Австриец подскакал к крыльцу. Коню, видимо, сильно досталось - пахи ходили у него, как кузнечные мехи, мыло, перемешанное с пылью, покрывало его от ушей до копыт. Австриец, не слезая с коня, торопливо спрашивал у казака, здесь ли живет генерал-аншеф.
Казак встал, отбросив кафтан, улыбался и мотал отрицательно головой мол, не понимаю, ваше благородие…
Австрийский офицер беспомощно оглянулся.
– Kommen Sie hier! Пожалуйте сюда! - крикнул, высовываясь в окно, Суворов.
Офицер недоверчиво посмотрел на седого старичка в расстегнутой рубашке, но соскочил с коня, бросил поводья казаку и секунду замешкался, доставая из кармана письмо принца. Он не знал, как следует держать себя с этим необычным стариком: козырять ли ему? Кто это: сам генерал-аншеф или только его повар? Русские генералы все какие-то странные. В штабе рассказывали и. смеялись, как князь Потемкин в одном белье принимает посетителей и даже дам. А вдруг это сам генерал Сувара?
И, подбегая к окну, офицер - на всякий случай - чуть дотронулся пальцами до полей шляпы - так, что нельзя было разобрать: козыряет он или просто поправляет треуголку. А передавая старику письмо принца, еще раз сказал, подчеркнув:
– Генерал-аншеф Сувара!
"Вот сейчас узнаю, попал я в глупое положение или нет, - подумал офицер. - Сейчас этот старичок станет напяливать ливрею и побежит к генералу. Вот-то будет конфуз!"
Но пальцы старичка смело ломают сургуч и разворачивают письмо. Старичок читает. Видно, как его глаза быстро пробегают по строчкам.
Суворов прочел письмо. Принц Кобургский просил помощи: отряд турок в тридцать тысяч человек под командой Осман-паши уже двигался к Фокшанам. План турок был прост и ясен: разбить союзников поодиночке - сначала принца, потом Суворова. Выход один: спешить немедленно, спешить принцу на помощь.
– Передайте его высочеству: иду! - выразительно сказал старик и круто повернулся вглубь комнаты. И уже что-то кричал по-русски.
В доме засуетились, забегали. Казак, вытиравший попоной взмыленного офицерского коня, уже подтягивал подпруги.
"Письма, очевидно, не будет. Нужно скакать назад".- И офицер поспешил к своему коню.
Не успел он выехать из расположения русских войск, как весь их лагерь пришел в движение.
Подпоручик Лосев приехал в 3-ю дивизию в начале мая 1789 года, за неделю до того, как командование над нею принял генерал-аншеф Суворов.
Лосев был из мелкопоместных смоленских дворян, в столицах не живал и о генерал-аншефе Суворове узнал только по пути в Молдавию. На одной из почтовых станций, где-то на Украине, он впервые услыхал эту фамилию. Подпоручик, пожалуй, не обратил бы на нее внимания, если бы не услыхал, что именно Суворову главнокомандующий дал 3-ю дивизию, в которую направлялся Лосев. Говорили, стало быть, о его будущем начальнике, и Лосев невольно прислушался.
Беседовали двое проезжих - какой-то щегольски одетый поручик из штаба князя Потемкина и пехотный премьер-майор в старомодном, еще прусского покроя, запыленном мундире.
Майор подобострастно слушал молодого щеголя, который с важностью рассказывал штабные новости и сплетни - назначения, перемещения, отставки.
– А в третью дивизию светлейший назначил генерал-аншефа Суворова, рассказывал он.
– Позвольте, ведь третьей дивизией командовал же Эльмпт, достойный, храбрый генерал. Что ж, он получил повышение? - спросил майор.
– Нет. Эльмпт отставлен вовсе. Пусть о себе меньше думает! Светлейший не любит Эльмпта за его слишком острый язык, - наклонившись к майору, сказал поручик.
– Ну, Суворов тоже не из тихих. Помните, как стояли долго под Очаковым и он смеялся:
Я на камушке сижу,
На Очаков я гляжу…
– Это еще ничего. Князю Потемкину не понравилось другое, - сказал поручик. - Суворов жаловался императрице, что его в этом году сначала никуда не определили.
– Как так?
– А очень просто. Суворов не был внесен в список генералов действующей армии.
– И что же он сделал? - поднял вверх брови премьер-майор.
– Поехал к императрице и говорит: "Матушка, я - прописной. Мне, говорит, ни одного капральства в команду не дали…" Тогда императрица назначила его в армию графа Румянцева, а теперь Румянцев в отставке. Светлейший дал Суворову самую слабую в армии третью дивизию: в ней всего десять тысяч человек. Пусть-ка Суворов и отличится с ней в Молдавии! усмехнулся поручик.
Больше Лосев не слышал о Суворове: штабному франту подали лошадей, и он ускакал дальше, а премьер-майор тотчас же завалился спать.
Лосев мог бы расспросить о генерале Суворове на месте, в Бырладе, но добравшись до своего Апшеронского полка, он забыл обо всем: службы Лосев еще не знал, и работы у него было много.
И только когда однажды под вечер по лагерю пронеслось: "Суворов приехал", подпоручик Лосев вспомнил о нем.
В этот раз солдаты бежали строиться более резво, чем тогда, когда в полк приезжал временно командовавший дивизией пучеглазый генерал Дерфельден. Полк выстроился чрезвычайно быстро.
Высокий жилистый полковник Шершнев, выйдя за переднюю, штаб-офицерскую линию, все время смотрел в сторону расположения Смоленского пехотного полка, откуда доносилось громкое "ура".
Лосев стоял и невольно слушал, как сзади за ним, в шеренгах, перешептываются солдаты.
– Какой-то он теперь? Я его с Козлуджи не видал, пятнадцать годов прошло, - говорил один. - Постарел, поди!
"Как будто Воронов говорит", - по голосу узнавал своих солдат подпоручик.
– А ты думаешь, помолодел? - насмешливо сказал другой.
"Это наверняка Огнев: он любит поддеть", - догадался Лосев.
– Едет! Едет! - зашелестело по рядам. Издалека, в легком облачке пыли, показалась группа всадников. Впереди них почему-то ехала обыкновенная повозка. Полковник Шершнев, вынув шпагу, скомандовал:
– Смирно! На караул! Все замерло.
Всадники приближались. Вот уже повозка сейчас поровняется с левым флангом. Вот уже можно отчетливо рассмотреть: за повозкой трусят на лошадях три офицера.
Не успела повозка подъехать к апшеронцам, как по всему полку, от края до края, пронеслось "ура". Музыка заиграла встречу.
Лосев видел, как быстро-быстро машет руками капельмейстер, как полковник Шершнев, четко отбивая шаг, идет навстречу командующему дивизией.
Повозка остановилась. Из нее вылез невысокий сухонький старичок в полотняном кафтане и каске. Одна нога его была в сапоге, вторая - в туфле.
Генерал-аншеф принял от полкового командира рапорт и, хромая, пошел вдоль строя, останавливаясь возле каждой роты.
Иногда он, минуя не только переднюю, штаб-офицерскую линию, но и следующую, обер-офицерскую, подходил вплотную к роте и с кем-то разговаривал. С кем он говорил, Лосев не мог видеть.
"Неужели с младшими офицерами в роте говорит? Может, кто-нибудь не так стоит?" - подтягивался Лосев.
Но вот уже генерал-аншеф миновал притихших музыкантов и яркий куст полковых знамен. Он подошел к правофланговой 1-й роте и заговорил с ней.
Лосев услышал его голос. Голос был негромкий, басовитый, но внятный и совсем не старческий:
– Солдат должен быть здоров, тверд, храбр, справедлив. Обывателя не обижай - он нас поит и кормит. Солдат не разбойник! Бойся богадельни, гошпиталя. Береги здоровье. Кто не бережет людей, офицеру - арест. Ученье свет, неученье - тьма. Дело мастера боится. И крестьянин: не умеет сохой владеть - хлеб у него не родится. За ученого трех неученых дают. Нам мало трех! Давай нам шесть! Давай нам десять на одного! Всех побьем, повалим, в полон возьмем! Били турок в поле, били у моря, били у реки, побьем и здесь, старики!
