к нему. Помочь, спасти.
— Не подходи! Иначе оба погибнем.
— Что… — пересохшее горло не выпускало слова наружу. — Что случилось?
— Капсюль… Чертова трубка лопнула посередине. Я пальцем зажал, но не уверен, что смогу вытащить. Слишком глубоко утопил в студень, одна крупинка ртути выскользнет и… все…
Бессарабец расставил ноги пошире, для надежности. Сжал зубы, стараясь погасить нервный спазм, поднимающийся из живота и скручивающий тело в узел.
— Не сдавайся, родной! — ласковое слово вырвалось невольно, но никто из них не заметил этого. — Надо попробовать.
— Попробую, когда ты уйдешь отсюда в безопасное место.
— Но я не могу…
— Ты должна! Обязана уйти, слышишь?!
— Что ты такое говоришь, Гришенька…
— Правду. Я не хочу, чтобы ты умирала.
— А как же ты? — прошептала Клавдия.
— А что я? Бомбы создавал, зная, что от них люди погибнут. Не жалел этих людей, значит, сам жалости не заслужил. Если смогу и вытащу капсюль — возвращайся. Чай допьем. А если нет, помолись за упокой души.
Она устремилась к выходу, не видя ничего от набежавших слез.
— Стой! — окликнул Бессарабец. — На спинке стула сюртук висит. Возьми в кармане… Не в этом, в потайном, изнутри нашитом. Да! Нащупала?
Клавдия достала гильзу от револьверного патрона. Вместо пули в ней торчал шарик из хлебного мякиша.
— Что там?
— Стрихнин. Убивает мгновенно, а противоядий от него ещё не придумали.
— За… зачем тебе это?
— Все время ношу с собой. На случай ареста. Знаю за собой один грех — боли боюсь. Очень. Начнут жандармы пальцы ломать и я не выдержу, сдам всех. А они начнут, — вздохнул Гришка. — Непременно будут мучить. Они и с барышнями не церемонятся, такие непотребства творят… Возьми яд. Если придут за тобой, а бежать некуда, сыпь порошок под язык. И жандармы уже не смогут причинить тебе зла. Бери и беги!
Девушка опрометью бросилась к дверям.
— Стой! — всхлипнул он. — Не уходи так… П-поцелуй меня…
В этот миг она по-новому ощутила эту роскошную комнату. Прочувствовала каждый уголок, заботливо утянутый шелковыми обоями с орнаментом из бутонов и яблок. Стены как будто начали сжиматься. Ещё несколько минут и комната превратится в тесный гроб с богатой обивкой. Клавдия вернулась к столу и по крупным каплям пота, выступившим на лбу, по безумным искрам в глубине смородиновых глаз, и по этой просьбе, безнадежно-бесстыдной просьбе, прочла его будущее. Страшное и пустое. Она целовала Гришу как покойника, без страсти и возбуждения — эти губы уже умерли, в них нет ни тепла, ни подвижности. Живой труп, который затаит дыхание после этого счастливого момента и будет держаться, сколько сможет.
Минуту.
Две.
Максимум три.
А потом отпустит палец и станет воспоминанием.
Клавдия сбежала по лестнице, не закрыв за собой дверь — кого теперь стесняться?! В голове раскалённые молотки чеканили: «Наша борьба важнее любви, важнее жизни и даже смерти!» А она кусала губы, чтобы не разрыдаться в голос, и гнала предательские мысли о том, что их лозунги — несусветная чушь, а борьба за светлое будущее — сплошной обман. Гораздо лучше жить в маленьком домике с дорогим сердцу человеком, растить детей, внуков…
От бильярдного стола к ней качнулся пьяница в пикейном жилете.
— Де-вонь-ка, иди ко м-м-мне!
В другой день Клавдия пронзила бы мерзавца раскаленным взглядом, обращая в пепел его мелкую душонку и чересчур раздутое самомнение. Но сегодня попросту шла насквозь, не сворачивая, заставив жилета отпрыгнуть с дороги.
— У, шлендра!
Она и на грубость не обернулась. Вышла на улицу, игнорируя злобное шипение швейцара. Поежилась от холодного ветра. Нечистая сила! Платок и душегрейка остались там.
В седьмом нумере…
Оконные стекла разлетелись мелкой и яростной пургой, а следом наружу вырвался дикий грохот — оглушающий, сбивающий с ног, отнимающий всякую надежду. Уже через секунду он раздробился на сотни отдельных звуков. Толстенные дубовые балки ломались с легкомысленным визгом. Громко скрежетала чугунная лестница, скручиваясь в замысловатый узел. Кирпичные стены осели внутрь, кряхтя и охая, будто баба с тяжелым коромыслом. Под обломками ворочались и стонали раненые. Клавдии показалось, что она различает голоса приставучего выпивохи, высокомерного портье и кондуктора, который был к ней добр. Может, ему повезло? Успел уехать на вокзал, встречать очередного богатея? Хотя, она об этом никогда не узнает, так не все ли равно. Теперь…
Над раскуроченным зданием поднимался дым. Все, кто не рухнул замертво, разбегались от гостиницы с воплями. Бомбистка же шла медленно, все той же утиной походкой.
Из питейной выскочили зеваки, а первее всех — Хруст с Огоньком.
— Шмидт успел передать коробку? — спросил громила.
Она покачала головой.
— И как нам дальше? Без чудо-бомбы? — запричитал юнец. — Неужели все насмарку?
— Остынь, Степка. А ты, милка, езжай до хаты. Вернется Бойчук, разберемся.
Хруст замысловато свистнул. Извозчики не реагировали, замерли, как завороженные, глядя на оседающее здание. Бомбист пнул ближайшего кучера, приводя его в чувства.
— Доставишь барышню, куда прикажет. Понял?
— Как не понять, — буркнул тот.
— Вот и чудно.
Он посадил Клавдию в коляску, заботливо укутал шерстяным одеялом.
— Огонек, ты тоже поезжай. Если что, за Клавку ответишь головой! А я останусь. Надо присмотреть, как тут дела завертятся.
XXI
— «Визитные карточки», «визитные карточки»… Не надоело долдонить?
Вольдемар поднял глаза на почтмейстера:
— Но я же вчера сообщил вам, что без них вход к директору театра невозможен.
— Я думал, что вы шутите, — Митя развел руками.
— Какие же тут могут быть шутки, господа? — взвился секретарь. — Театр — это
