Борис Акунин - Смерть на брудершафт. ОПЕРАЦИЯ ТРАНЗИТ. Фильма девятая. БАТАЛЬОН АНГЕЛОВ. Фильма десятая

Ознакомительная версия.

— Что ж, я со всей охотой. Зададим немчуре!

Повел красном Ковтюха на паровоз. И правильно — где еще быть начальству, если не впереди?

Но сзади грохнуло что-то, жахнуло, и увидел товарищ Ковтюх, что локомотив отсоединяют от состава.

— Чего это?

— Не нужен нам бронепоезд. На одном паровозе покатим.

Хромовый (был он молодой, высокий, с небольшими усами) глядел в бинокль на город, до которого от станции было семь верст.

— На одном паровозе? Шутишь, товарищ. По немцу надо вдарить со всех пушек. Чтоб знали, гады, как советскую власть шрапнелями шугать!

А локомотив уж тронулся, разогнался.

Командир, всё не отрываясь от бинокля:

— Сдурел ты, товарищ Ковтюх? У меня две трехдюймовки, а у них вон на пригорке тяжелый дивизион. Вдарят — мокрое место от бронепоезда останется.

— И по нам вдарить могут? — спросил председатель нервно.

— Запросто. Теперь уже прямой наводкой.

— Куда ж мы едем? — вскинулся Ковтюх. — Давай задний ход! Германцы завтра сами из города уйдут!

— Нет. Тяжелые орудия нам позарез нужны. А снаряды того нужнее. Ты помолчи пока. И когда в город приедем, тоже молчи. Говорить я буду, а ты только кивай и брови супь.

Заспорил было председатель, да поздно. Паровоз уже сбрасывал скорость перед вокзалом.

— Рта не раскрывать, ясно? — сказал краском и показал Ковтюху крепкий кулак в черной перчатке.

Но председателю и самому расхотелось языком болтать.

На платформе было серым-зелено от германских шинелей.

Локомотив еще не остановился, а командир уже спрыгнул с подножки, сам пошел на немцев, еще издали громко и сердито залопотав на них не по-русски.

Товарищ Ковтюх догнал его и, как велено, сурово сдвинул брови, хоть сердце и опустилось в самые подметки.

С серо-зелеными командир потолковал минуту или, может, две — черт знает, о чем, но только выглядело это так, будто он на германцев наседает, а они оправдываются или даже винятся.

Наконец хромовый объяснил:

— Это нас встречают товарищи из солдатского комитета. Недоразумение у них случилось. Офицер из штаба корпуса под дулом револьвера заставил артиллеристов огонь открыть. Извиняются они. А чтоб мы на них зла не держали, оставляют нам все орудия со снарядами. Им дома пушки не понадобятся. Но винтовки с пулеметами они не отдадут, потому что в Германии тоже революция и своя контра имеется. Как, товарищ председатель, устраивает твой ревком такая компенсация или нет?

Что такое «компенсация», Ковтюх знал неотчетливо, однако важно, будто с неохотой, кивнул.

Немцы обрадовались. Давай его по плечам хлопать, руку жать. «Камарад, камарад». Позвали выпить-закусить — это было и без перевода понятно: по кадыку себя щелкали, в рот кулаком пихали, подмигивали.

— Пить мы с ними не будем, но и обижать нельзя, — сказал красном. — Бумагу только подпишем, что перемирие восстановлено — и назад.

Пошли от вонзала большой компанией. Ковтюха под локти, по-товарищески, взяли два камрада, которые знали по-нашему.

Он их с опаской спросил:

— А офицер, который из штаба, сызнова бузу не затеет?

Они засмеялись.

Пойдем, говорят, покажем тебе кой-чего. Погуторили немецкие товарищи между собой, и все повернули во двор бывшей гимназии, где у фрицев комендатура и гарнизонная тюрьма. Покричали что-то.

И выволокли из подвала сильно побитого человека в немецкой офицерской шинели с сорванными погонами.

— Вот он, — объяснили Ковтюху, — этот глупый оберст-лейтенант, то есть подполковник. Революционный суд ему говорил пиф-паф за провокацион. Пиф-паф будет вечер, но можно прямо сейчас. Хотите смотреть?

Что ж, товарищ Ковтюх охотно посмотрел бы.

— Поглядим, как немцы свою контру кончают? — спросил он краскома.

Командир бронепоезда с большим интересом рассматривал белонемецкого подполковника — прямо глазами впился. И было на что. Хорошо отмордовали камрады контрика. Стоять он не мог, висел на руках у конвоиров. Морда вся сине-черная, глазенапы заплыли, и непонятно даже, в соображении он или сомлел.

По двору метался, причитал, хватал конвоиров за плечи пожилой, долговязый, в овчинной жилетке. Наверно, родственник. Это почти всегда, когда человека к стенке выводишь, просочится какой-нибудь родитель или супруга и начнут плакать, на коленках ползать. Как будто расстрельная команда помилует.

Но краском не захотел смотреть, как гада в расход выводят. Сказал что-то по-немецки, головой помотал.

— Некогда нам, — объяснил Ковтюху. — Возвращаться надо. — И еще прибавил, непонятно: — Вот оно как в жизни-то бывает…

Выпить-закусить с камрадами так-таки не дал. Подписали протокол о сдаче города и пушек, поручкались с немецкими комитетчиками, потом сразу назад, на вокзал.

Только сейчас, когда всё закончилось, Ковтюха отпустило, а то на нерве был. Захотелось разговора. Он уж и про то, и про это, а краском молчок. Шагает быстро своими длинными ногами, еле поспеешь. И хмурый, думает о чем-то.

— Ты хоть скажи, товарищ, как твоя фамилия? — спросил Ковтюх. — Мне же донесение писать. И на ячейке отчитываться.

Это хромовый услыхал.

— Фамилия у меня, товарищ, неприличная. — И усмехнулся.

— Какая? — Ковтюх заинтересовался. — Вроде как у товарища Какашкина из продразверстотдела?

Засмеялся командир, сверкнув молодыми зубами.

— Примерно. Можешь так меня и звать.

Они уже по привокзальной площади шли. Там дымила ротная кухня, веселый повар в фартуке только что зарезал цыплят, начал щипать, во все стороны летели перья. Вокруг стояли обыватели. Всегда приятно поглазеть, как жрачку готовят, даже если не для тебя.

— Romanoff! — крикнул кто-то.

Товарищ Какашкин резко повернулся.

Это повар-хохмач приставил ощипанному цыпленку вторую голову. Вроде как они целуются, что ли.

— …Und Hohenzollern! Ein Bruderschaftküß.[5]

Немцы залились, а русским невдомек. Двухглавый орел, что ли?

Тогда повар объяснил:

— Das ist Kaiser Wilhelm. Und das ist Tzar Nikolashka!

А-а, вон оно чего. Два императора это. Один, Николашка, уже с того света, ихнего Вильгельма целует, к себе в гости зовет.

Товарищ Какашкин даже не улыбнулся, а вот Ковтюх в охотку поржал.

Смехота же!

Демонстрации в Петрограде в 1917 г.

А. Ф. Керенский с представителями солдатских комитетов и в своем кабинете в Зимнем Дворце.

Временное правительство первоначального состава.

Мария Бочкарева позирует.

Мария Бочкарева среди офицеров на фронте.

Стригут бедненьких…

С офицерами перед Зимним Дворцом.

Свежеподстриженные «под нуль» доброволки.

Женский батальон представляется начальству.

Изготовились к стрельбе шеренгами.

Одни уже учатся стрелять, а других еще не переодели.

Перерыв между учениями.

Чаепитие перед киносъемкой в лагере.

Письмо доброволки родственнице-учительнице.

Будущий патриарх Тихон благословляет московских доброволок.

Офицер уговаривает солдат пойти в атаку.

Карикатуры на доброволок — тогдашняя и советская.

Ноябрьская революция 1918 г. в Германии.

Сцены братания русских и германских солдат на фронте.

«Будем братями! Выхадите на дружные разгаворы и закуски!»

Бронепоезда времен Гражданской войны.

Извиняюсь! (нем. — швейц.)

С вами всё в порядке? (нем. — швейц.)

Приятного дня (нем. — швейц.)

Сдавайтесь! (нем.)

Романов… и Гогенцоллерн! Поцелуй на брудершафт! (нем.)

Ознакомительная версия.