Ознакомительная версия.
— Как не берут денег? Откуда ж взялась «казна»?
— В том-то и штука! Откуда? Мы ведь с вами исходили из того, что содержимое похищенной шкатулки — это милостыня, собранная «найденышами». Что Мануйла все эти бессчетные пятачки да грошики поменял на кредитки и аккуратно в шкатулочку сложил. А тут выясняю — нет, ничего подобного! Я даже от «варшавской» версии отвлекся — заинтересовался, откуда взялись деньги. Стал осторожно выведывать у фальшивых евреев, слышали ли они про Мануйлину казну. Надо сказать, люди это по большей части открытые, доверчивые — именно такие ведь обычно и становятся добычей проходимцев. Говорят: знаем, слышали. «Аграмадные деньжищи» на обустройство в Святой Земле пожертвовал пророку Мануйле какой-то купчина из города Боровска. Я, разумеется, отправился в Боровск, поговорил с «купчиной».
— Да как ты его отыскал? — ахнул Митрофаний, не уставая поражаться, какие бездны напористости и энергии, оказывается, таятся в его духовном сыне.
— Без труда. Боровск — город маленький. Богатенький, чистенький, трезвый — там старообрядцы живут. Все все друг про друга знают. Появление столь эффектной фигуры, как пророк Мануйла, запомнили надолго. А дело было так. Боровский «купчина» (его фамилия Пафнутьев) сидел в своей бакалейно-калашной лавке и торговал, день был базарный. Подходит к нему тощий бродяга в хламиде, перепоясанной синей веревкой, с непокрытой косматой головой, в руке посох. Просит хлеба. Пафнутьев попрошаек не любит, стал его стыдить, обозвал «дармоедом» и «нищебродом». Тот ему в ответ: я нищий, а ты бедный, бедным быть много хуже, чем нищим. «Я бедный?!» — оскорбился Пафнутьев, который в Боровске считается одним из первых богачей. Мануйла ему: а то не бедный? До сорока семи годов, говорит, дожил, а так и не понял, что нищему куда блаженней, чем толстосуму. Купец пришел в изумление — откуда чужой человек узнал, сколько ему лет, — и только пролепетал: «Чем блаженней-то?». Духом, отвечает бродяга.
Митрофаний не выдержал, фыркнул:
— Так, значит, не признает Христа Мануйла? Однако же про блаженных духом ловко из Евангелия ввернул.
— И не только про них. Пророк Пафнутьеву еще сообщил, что к Богу дверца узкая, не всякий пролезет. Ты посуди, говорит, сам, кому легче протиснуться — нищему или тебе? И по худым бокам себя хлопает. А Пафнутьев, как и положено купчине, восьми, если не десяти пудов весу. Ну, все вокруг загоготали — очень уж наглядно получилось. Пафнутьев же не обиделся, а, по его собственным словам, «пришел в некую задумчивость», закрыл лавку и повел «странного человека» к себе домой, разговаривать.
— Что-то я не пойму. Он же вроде немой был, Мануйла. Или, во всяком случае, нечленораздельный. Я думал про него — надо же, какой оригинальный проповедник, без слов обходится.
— Отличнейше членораздельный. Какой-то изъян речи у него есть, не то картавит, не то пришепетывает, но эффекту это не мешает. Пафнутьев сказал: «изъясняет невнятно, но понятно». Обращаю ваше сугубое внимание на «некую задумчивость», которая сошла на Пафнутьева и понудила его повести себя совершенно несвойственным этому человеку образом.
— Гипнотические способности? — догадался преосвященный.
— И судя по всему, незаурядные. Помните, как он девочку от немоты исцелил? Преловкий субъект и очень, как бы это сказать, обстоятельный. Знаете, чем он Пафнутьева взял, когда они сели чай пить? Рассказал купчине всю его «жизню», притом в подробностях, о которых мало кому известно.
— Стало быть, он не случайно на базаре именно к Пафнутьеву подошел!
Матвей Бенционович кивнул:
— Собрал сведения, подготовился. И уж, смею вас уверить, не из-за корочки хлеба. О чем они говорили, Пафнутьев мне пересказать не смог. Кряхтел, щелкал пальцами, а ничего содержательного из Мануйлиных речей не привел. За исключением одного. — Прокурор сделал выразительную паузу. — «Божий человек» уговаривал купца отдать все свое богатство нуждающимся, ибо только тогда возможно обрести истинную свободу и найти тропку к Богу. У богатого, внушал Мануйла, совесть шерстью поросла, иначе не смог бы он сдобными булками питаться, когда другим и черного сухаря не хватает. Станешь нищим, совесть твоя и обнажится, врата небесные-то и откроются. А стоят эти врата сдобы иль нет — это уж ты сам смотри.
— И что же, распропагандировал толстосума? — улыбнулся архиерей.
Бердичевский поднял палец: а вы слушайте дальше — узнаете.
— Частично. «Напугался я — жуть, — рассказывал мне Пафнутьев. — Бес в меня вцепился, не попустил все богатство отдать». У него в божнице, за иконой, лежал сверток с «нечистыми» деньгами. Насколько я понял, боровские купцы имеют такой обычай: если получили неправедный куш — сбыли гнилой товар или обсчитали кого, нечестную выручку на время за икону кладут, чтоб «очистилась». Вот Пафнутьев и отдал борцу с богатством эти самые деньги — все, сколько их там было. Мануйла сначала ломался, брать не хотел — мол, ни к чему ему. Но потом, разумеется, преотлично взял. Говорит, пригодятся голым и голодным в Палестине. Там земля бедная, не то что Россия.
Матвей Бенционович не выдержал, рассмеялся — похоже, ловкий пройдоха вызывал у него восхищение.
— И что теперь? — заинтересовался Митрофаний. — Жалеет Пафнутьев о деньгах? Понимает, что его одурачили?
— Представьте себе, нет. Под конец разговора раскис, голову повесил. «Эх, говорит, стыдно-то как. Это ведь я не от Мануйлы, от Господа тряпицей с кредитками откупился. Надо было как есть все отдать, вот душу бы и спас». Ну да Бог с ним, с Пафнутьевым и с его переживаниями. Главное-то не это.
— А что?
— Угадайте, что за сумму пожаловал купец.
— Откуда ж мне знать. Верно, немалую.
— Полторы тысячи рублей. Вот сколько в тряпице было.
Митрофаний разочаровался:
— Всего-то…
— В том все и дело! — вскричал Матвей Бенционович. — Что за интерес для «варшавских» охотиться за такой мелочью, да еще идти на убийство? К тому же неизвестно, всю ли сумму Мануйла отдал «меньшому брату». Поди, львиную долю себе оставил. Я ведь с чего начал: Пелагия была права. Не в шкатулке тут дело, а в самом Мануйле. Так что версия с грабежом отпадает. Те, кого мы ищем, никакие не бандиты.
— А кто же они? — Митрофаний сдвинул брови, — Кому Пелагия ненавистна до такой меры, что нужно ее то заживо муровать, то ядом травить?
— Про отравителя мы совсем ничего не знаем. Зато про первого злоумышленника нам известно довольно многое. От него-то мы и станем танцевать, — заявил прокурор с уверенностью, свидетельствовавшей, что план последующих действий им уже составлен. — Как по-вашему, что в истории Рацевича самое примечательное?
— То, что он из жандармов. И что его выгнали со службы.
— А по-моему, иное. То, что он выплатил долги. Собственных средств на это у Рацевича не имелось, иначе он не довел бы дело до тюрьмы и изгнания из корпуса. Ergo деньги на выкуп из ямы ему дал кто-то другой.
— Кто?! — вскричал преосвященный.
— Тут две версии, в некотором роде зеркально противоположные. Первая лично для меня весьма неприятна. — Бердичевский страдальчески поморщился. — Возможно, долг был не выплачен, а прощен — самими кредиторами. А кредиторами штабс-ротмистра, как известно, были ростовщики-евреи.
— Чтоб ростовщики прощали долг? Это что-то неслыханное. С какой стати?
— В том-то и вопрос. Что сделал или должен был сделать Рацевич в обмен на свободу? Зачем евреям понадобился специалист по сыску и насилию? Ответ, увы, очевиден. Евреи ненавидят пророка Мануйлу, считают, что он оскорбляет и позорит их веру. Видели бы вы, с каким ожесточением злосчастных «найденышей» гонят от синагоги.
Чувствовалось, что Матвею Бенционовичу тяжело говорить такое про соплеменников, однако интересы следствия вынуждают его к беспристрастности.
— Ах, владыко, наше еврейство, еще недавно тишайшая из общин, в последнее время словно взбесилось. В его толще пробудились самые разные силы и течения, и все как на подбор ярые, фанатичные. Масса еврейского народа заколыхалась, задвигалась, готовая ринуться то в Палестину, то в Аргентину, то, прости Господи, в Уганду (как вы знаете, англичане предложили именно там основать новый Израиль). А более всего возбудились иудеи Российской империи, потому что угнетены и бесправны. Наиболее молодая и образованная часть, искренне пытавшаяся обрести в России настоящую родину, столкнулась с неприязнью и недоверием властей. Ведь еврею у нас стать русским трудно и почти невозможно — постоянно найдутся охотники помянуть про «вора прощеного». Или слышали шутку: когда крестишь жида, окуни его башкой в воду, да подержи минут пять? Многие из неудавшихся ассимилянтов разочаровались в России и хотят построить свое собственное государство в Святой Земле, подобие земного рая. А строительство рая на земле — дело жестокое, без крови не обходится. Да я бы и сам, если б мне не повезло встретить вас, вероятнее всего оказался бы в лагере так называемых сионистов. По крайней мере, это люди с чувством собственного достоинства и волей, совсем непохожие на лапсердачников. Однако и лапсердачники стали не те, что прежде. У них появилось ощущение, что проклятье, два тысячелетия висевшее над еврейством, заканчивается, что близится восстановление Иерусалимского Храма. Тем острее грызня между группами и группками — литовскими евреями и малороссийскими, традиционалистами и реформаторами. Всякая юдофобская сволочь зашевелилась неспроста, распространяя слухи о ритуальных убийствах, тайных синедрионах и крови христианских младенцев. Ритуальных убийств, конечно, никаких нет и быть не может, на что евреям гои и их некошерная кровь? Другое дело — свои. Тут, глядишь, вот-вот до кровопролития дойдет. Особенно из-за палестинских дел. В Святой Земле появилось что делить. Никогда еще пожертвования не лились туда таким потоком. Вы уж простите меня, владыко, за эту лекцию, я к ней прибег для полноты картины. А еще более того — чтобы обосновать свое решение.
Ознакомительная версия.
