— Но там, в моем сне, был Красс и крестьянин-сицилиец…
— Когда-то ты принадлежал им, но это было давно. Они больше не властны над тобой, и такое никогда не повторится.
Метон отвлеченно смотрел на стену, покусывая губы. По его щеке скатилась слеза. Настоящий римский отец смахнул бы ее, надавал сыну тумаков и выгнал во двор, чтобы тот простоял там всю ночь и позабыл о своих страхах. Чем суровей урок, тем действенней. Но из меня никогда не получится образцовый римский отец семейства. Я прижал своего сына покрепче к себе, давая ему возможность успокоиться. Я нежно поглаживал его, думая о том, что в последний раз в жизни обращаюсь с ним как с ребенком.
Я предложил ему оставить лампу в комнате, но он сказал, что обойдется и без нее. Я вышел наружу, задернул занавеску и принялся беспокойно прогуливаться по двору. Не так уж и много времени прошло, когда я услыхал тихий храп — сон утомил Метона и теперь ему требовался отдых.
Рядом с Вифанией лежала Диана, кровать была слишком мала для троих, так что я вернулся в сад и лег на одно из обеденных лож. Надо мной медленно вращались созвездия, я созерцал их, пока веки мои не отяжелели и пока ко мне не слетел Морфей, заключив меня в свои нежные объятия.
День вступления Метона во взрослую жизнь выдался ясным и спокойным. Я проснулся в саду с первыми лучами солнца от звука шагов рабов, принимавшихся за домашние дела.
Более десяти лет прошло с тех пор, как мы отмечали шестнадцатилетие Экона. Это было еще до случая с весталками и до восстания Спартака. Тогда мой кошелек был гораздо тоньше и приготовления к празднику гораздо скромнее. Конечно, день тоги Экона был важным событием, но не таким, о котором соседи говорят с завистью. Теперь наверняка Экону хочется, чтобы его младший брат как следует запомнил этот замечательный день.
Трудно было даже представить, что такой праздник можно отмечать где-нибудь за пределами Рима, а поскольку наиболее подходящим и самым очевидным местом оказывался дом Экона, то он с самого начала года принялся обдумывать предстоящее празднество. Это уже само по себе являлось его подарком ко дню рождения брата. Экон рассчитал расходы и попросил у меня сумму, которую я нашел слишком большой, но возможной. Только потом я обнаружил, что часть расходов он взял на себя.
День начался с того, что над садом водрузили желтый навес. Рабы забрались на крышу портика, натянули ткань и навесили ее на заранее приготовленные крюки. Внизу расставляли столы и обеденные ложа, накрывали столы скатертями. Многие из лож были довольно притязательными — с фигурными ножками, многоцветными плюшевыми подушками. Самые лучшие из них, а также самые лучшие столы и самых лучших рабов Экон позаимствовал у своих благодарных клиентов. С кухни доносился стук горшков и суетливые разговоры прислуги.
Однако наш скромный завтрак состоял из нескольких свежих фиг с хлебом. Я наблюдал за тем, как Метон уплетает за обе щеки, и не находил на его лице отражений ночного кошмара. Он выглядел вполне отдохнувшим, радостным и лишь слегка возбужденным. Хорошо, подумал я, этот день не испорчен.
После завтрака семья направилась в бани. Две рабыни должны были помогать Вифании и Менении. Раб, в обязанности которого входило подстригать и брить Экона, последовал за нами. Сегодня Метон впервые бреется.
Мы шли не пешком, потому что Экон на этот день нанял носилки и рабов при них. Они ожидали нас возле выхода на Субурскую дорогу. Диана завизжала от восторга, когда увидела носилки. Вифания постаралась скрыть свое восхищение под маской безразличия. Менения многозначительно улыбалась. Метон покраснел и смутился от такой роскоши.
— Экон, — сказал я, — это, должно быть, стоит…
— Папа, ведь всего лишь на один день! К тому же я нанял их месяц назад, по низкой цене. Владелец думал, что выборы к этому времени уже пройдут и народ схлынет обратно в сельскую местность. Они мне почти ничего не стоили.
— Но все же…
— Садись! Ты можешь сесть вместе с Дианой. Я поеду с Метоном, а женщины — друг с другом. Рабы пойдут за нами пешком.
И вот я поехал по улицам Рима с Дианой на коленях. Я бы солгал, если бы сказал, будто вовсе не испытывал удовольствия. Даже в этот утренний час на улицах было довольно много народа, но разве так уж важно, что мы останавливались на каждом углу, если все, мимо чего мы проезжали, доставляло такую радость Диане? Запах свежего хлеба восхитил ее так же, как и ароматы из лавки с благовониями; она захлопала в ладоши, увидев компанию бледных деревенских жителей, выходящую из борделя, найдя их такими же нелепыми, как и группу акробатов, решивших поупражняться прямо на площади. Девочка улыбнулась и кивнула двум встречным рабыням, которые улыбнулись, но не кивнули в ответ, потому что слишком торопились в лавку, потом она таким же образом поздоровалась с парой мрачных, небритых грубиянов, которых я определил для себя как наемных убийц. Для Дианы это было безразлично — в ее глазах все было захватывающим и восхитительным. Вот почему, подумал я, став взрослыми, мы тоскуем по своему детству, ведь позже нам приходится выбирать и по-разному относиться к разным людям. Взрослый гражданин, например, всегда должен выбирать между Катилиной и Цицероном — а разве это можно назвать удовольствием по сравнению с детским восторгом по поводу любого явления в мире?
Миновав Субуру и поблуждав по маленьким улочкам у подножия Оппианского холма, мы несколько раз пересекли Священную дорогу. Здесь мы повернули направо и остановились неподалеку от Форума, возле ступеней, ведущих в Сенианские бани.
У основного входа, в тени портика, пути мужчин и женщин расходились. Диана нахмурилась и надула губки, но улыбнулась, когда Менения прошептала ей, что они по очереди будут расчесывать друг другу волосы. Девочка сразу же устремилась вслед за двумя женщинами, сопровождаемыми рабынями с мазями, щетками и гребнями в руках.
— Она умеет обращаться с детьми, — сказал я, глядя на Менению.
— Да, — ответил Экон, кивая и улыбаясь.
— Кажется, она…
— Еще нет, папа.
Он провел нас в перестроенные и расширенные мужские бани. Их размеры оказались потрясающими, почти египетскими по размаху. Но и тут Экон пожаловался на давку.
— Обычно здесь достаточно места, чтобы не расталкивать людей локтями, — вздохнул он. — Но в связи с выборами сам видишь, что творится.
Мы прошли к центральному двору, где на лужайке схватились между собой два борца. Товарищи обступили их, криками поощряя соперников и разминая собственные мускулы. Под тенистым портиком сидели кружком несколько стоиков. Когда мы проходили мимо них, мне удалось услышать, как один из них разбирал достоинства риторического стиля Цицерона по сравнению со стилем Гортензия, но мне показалось, что большинство философов скорее увлечены разглядыванием обнаженных атлетов.
Внутри здания я был поражен смесью запахов воды на горячих камнях, грязных и чистых тел и звуками, отражающимися от высоких куполов — смех мужчин, шепот мальчиков, всплески воды, ритмическое стучание ног о камни. Мы сняли туники и отдали их брадобрею Экона. Раб аккуратно положил их в нишу, потом вернулся с полотенцами и губками.
Для начала мы окунулись в теплый бассейн с легким ароматом гиацинта, от чего Метон радостно вскричал и почти выпрыгнул из воды, а окружающие мужчины засмеялись, и их смех эхом отозвался с высоких потолков. Метон не обиделся и сам засмеялся, с очередным радостным воплем погружаясь в парную воду.
Тщательно протерев тела губками, размягчив лицо и бороды горячей водой, мы вышли из бассейна и по очереди подставили свои лица лезвию брадобрея. Метон подошел первым, потому что это был его день и он брился первый раз в жизни. Раб серьезно принялся за свои обязанности и долго трудился над тем, что можно было бы удалить тремя взмахами. Если быть честным, то на щеках Метона почти не было растительности, ее можно было увидеть лишь под определенным углом и при определенном освещении, а на подбородке и над верхней губой она и вовсе отсутствовала. Тем не менее брадобрей делал вид, что ему приходится иметь дело с заросшим щетиной солдатом, который месяцами не видел бритвы. Он правил лезвие о кожаный ремень, быстро водя его туда-сюда, а Метон зачарованно смотрел на это священнодействие. Раб прикладывал горячее, дымящееся полотенце к его щекам и что-то бормотал, словно возничий, успокаивающий своего коня. Он кружил вокруг Метона и осторожно прикладывал бритвы к его щекам, челюсти, шее, подбородку, оставляя напоследок самое трудное место — верхнюю губу. Метон вздрогнул только один раз; бритье — это ведь самое опасное дело, которое доверяют рабам, и человек не сразу привыкает к этому. Но слуга Экона со своей работой справился великолепно. Когда он закончил, то ни на полотенце, ни на бритве, ни на свежевыбритом лице Метона не было ни капельки крови. От этого, казалось, Метон даже расстроился, но несколько прикосновений к своему лицу явно доставили ему удовольствие.
