Он хотел, чтобы я позабыла о том, что он сделал. Да, я действительно не говорила на его языке. И я понимала, что он хочет мне сказать. И чувствовала, как он вожделеет меня.
Я подняла и опустила ресницы, и ему это понравилось. Он подумал, что так я говорю ему: «Да». Я не стала его разубеждать.
— Ты не пожалеешь об этом. Кстати, меня зовут Бальдур. Бальдур, понимаешь? Это мое имя. А тебя? Как зовут тебя? Я Бальдур. Баль-дур.
Пока он говорил со мной, словно с птицей, которую учат словам, я думала о том, что мне делать с этим нежданным поворотом судьбы. Решения богов всегда остаются загадкой для людей.
Пока Бальдур стремился завоевать мое расположение, его жена Элисия пыталась навязаться мне в подруги. Но, мне кажется, это лишь совпадение. Не думаю, что Бальдур рассказал Элисии о том, что изнасиловал меня. Ее интерес ко мне не основывался на сочувствии или желании поддержать меня. Напротив, мне казалось, что ей самой нужны внимание и поддержка. Не то чтобы она была несчастна. Скорее немного одинока. Но почему она хотела, чтобы рядом была именно я? Это странно, ведь у Элисии, как и у ее матери, больше всего причин ненавидеть меня. Я не сталкиваюсь с графиней, потому не знаю, что она думает обо мне. Мне известно лишь, что она добивается моей казни.
Элисии нет дела даже до того, что ее отец собирался переспать со мной, прямо там, в купальне. Она не держит зла за это ни на него, ни на меня, а я не могу этого понять.
Я вот всегда старалась не обращать внимания на любовниц моего отца. Их было четверо, и тех, кто любил его, я ненавидела, ведь они были соперницами моей матери, тех же, кто испытывал к нему отвращение, я презирала, хотя и должна была бы чувствовать к ним сострадание. Но они сами избрали эту судьбу. Отец спал с ними, когда хотел, он брал их против их воли, он оскорблял их, бил, насиловал, потому что чувствовал их ненависть. Я презирала их за то, что ни у одной из них не хватило мужества отомстить ему. Они могли бы вспороть ему живот, выколоть глаз, отрезать член, подмешать ядовитых грибов в еду, придумать еще что-то, чтобы не выносить больше это унижение.
Элисия — странная женщина. Она видит что-то во мне, но я и сама не знаю, что именно. Сегодня она сказала:
— Я ношу дитя под сердцем. И этому ребенку нужна будет кормилица. Я хочу попросить тебя стать кормилицей моего ребенка. Будь ему второй матерью.
Во имя богов, подумала я. Что с этой женщиной? Почему среди всех в замке она выбирает именно меня? У нее есть три рыжеволосые полногрудые служанки, у нее есть деньги, она может заполучить любую кормилицу, даже если ни одна женщина в замке ей не нравится.
Я покачала головой, отказываясь. Для меня предложение Элисии было неприемлемым. Как я могу стать кормилицей этого ребенка, отец которого обесчестил меня, а теперь домогается моей любви! Как я могу стать кормилицей чужого ребенка, если мои дети растут без матери, думая, что я мертва!
— Не смущайся, прошу тебя. Это же совершенно естественная просьба.
Мне хотелось кричать от ярости. Моя судьба и так уже решена окончательно и бесповоротно. Как я могла бы…
Но мой рот будто сам собою открылся, и я услышала:
— Да, я стану кормилицей твоего ребенка.
Что подвигло меня на это? Расположение духа? Воля богов? Или что-то темное, злое?
Бильгильдис
Опухоль твердеет, она становится могильным камнем на моем теле. Сегодня Раймунд посмотрел на меня и сказал: «Что это у тебя на губе?» Я отерла рот и увидела, что моя рука сделалась влажной, липкой и алой. Я жестами дала старику понять: «Ни слова об этом, никому!» И он расплакался. Я думала, он обрадуется, что мне настал конец, думала, он даже молил Господа о том, чтобы Всевышний избавил его от меня, поместил эту опухоль ко мне в живот, учитывая, как я обращаюсь с ним… Но нет, что он делает, мой старик?! Он рыдает! Я еще никогда не видела, чтобы он так убивался, даже после смерти наших сыновей. Час от часу не легче…
За последние дни я поняла, что интриги требуют больших затрат времени, если хочешь, чтобы план сработал. Графиня каждый день пишет Оренделю по письму. Конечно, я не отдаю мальчишке эти письма, как и раньше, но ответ-то мне приходится писать. Само собой разумеется, графиня ждет, что сыночек тоже что-то ей напишет. И вот, почти каждый вечер — а я устаю как собака! — мне приходится после работы сидеть в моей комнате и писать высокопарную чушь, которая, как мне кажется, похожа на болтовню Оренделя и может понравиться графине. Она и нравится. Сейчас Клэр не заметит даже очевидную ложь. Она ослеплена своим счастьем и любовью, любовью к ребенку в ее чреве, любовью к Оренделю, любовью к Эстульфу! Любовью, любовью, любовью! Меня тошнит, когда я смотрю на все это. Кажется, будто графиня утром, днем и вечером принимает зелье для счастья, как другие люди могут выпить слабительную настойку. Когда она не занята болтовней со своим еще не рожденным ребенком, она обнимает и целует Эстульфа, пишет письма, размахивает факелом или — это самое отвратительное — задает мне вопросы об Оренделе. «Бильгильдис, что он говорил обо мне? Напиши мне. Бильгильдис, о чем он спрашивает тебя? Бильгильдис, как он относится к тому, что я так быстро вновь вышла замуж? Бильгильдис, он не сердится на нас? Бильгильдис, ему понравилась накидка, которую я ему подарила? Бильгильдис, чего еще ему хочется? Какое желание моего сыночка я могу исполнить? Бильгильдис… Бильгильдис… Бильгильдис… Напиши мне, Бильгильдис».
И Бильгильдис приходится находить на все ответ, ведь графиня не должна знать, что Орендель с каждым днем ненавидит ее все больше. Нет, сейчас еще не настало время моей мести, графине еще рано догадываться об этом. И поэтому приходится выдумывать ответы на бесчисленные вопросы, а это невероятно сложно. Я придумываю столько историй — наверное, больше, чем насочинял в своей жизни Орендель, — что приходится следить за тем, чтобы они не противоречили друг другу. А все из-за того, что графиня хранит записанные мной ответы, читает и перечитывает и иногда, через пару дней, задает мне один и тот же вопрос во второй раз. Я не думаю, что она подозревает меня в чем-то. Она просто беспокоится о сыне. Клэр нужны мои постоянные заверения в том, что она все делает правильно. Как же мне это надоело! В те редкие моменты, когда все это становится мне уже не по силам, к примеру, когда приходится придумывать письмо, валясь с ног от усталости, я спрашиваю себя: «Не тратишь ли ты время зря? Может быть, стоит отказаться от мести и посвятить последние месяцы своей жизни чему-то другому? Может быть, стоит пойти к графине, рассказать ей, что с тобой происходит, и попросить ее избавить тебя от работы и даровать тебе свободу? Может быть, стоит воплотить в жизнь свои былые мечты и сделать то, чего тебе так хотелось раньше, — весной спуститься вниз по Рейну на пароме, вернуться в ту деревню, где ты выросла, найти могилы своих сыновей и остаться там, дожидаясь смерти?» И какой-то части меня хочется ответить «Да». Это омерзительно, но какой-то части моей души хочется всего этого — волн Рейна, ароматов весны, воспоминаний детства, светлой печали и покоя. Хочется жить так, как живут герои сказочек, которые выдумывает Орендель. И вот, слабый голосок во мне нашептывает эти мечты, когда я засыпаю. Но утром уже другой голос, грубый и громкий, кричит во мне: «Нет!»
Нет, это не пустая трата времени. Каждый час стоит того, чтобы жертвовать им. Все эти годы, долгие годы не могут быть прожиты напрасно. Я сумею одержать пусть и последнюю, но победу. И когда я думаю об этом, нежный голосок в моей душе замолкает.
Однако же становится все труднее и труднее. Неделю назад графиня сказала мне:
— Бильгильдис, я хочу навестить Оренделя. Я понимаю, что нельзя привозить его в замок, пока викарий остается здесь. Но непохоже, чтобы он в ближайшем будущем собирался завершить свое пребывание здесь, а я больше не могу ждать. Я придумаю какую-нибудь уловку, например скажу, что я хочу посетить монастырь, а вместо этого мы с тобой поедем на хутор, где живет Орендель. Викарий ничего не заподозрит. Приготовь все необходимое, Бильгильдис, мы выезжаем завтра.
Что же мне было делать?
Раймунд, присутствовавший при этом разговоре, сказал мне потом:
— Время пришло, мы больше не можем ждать. Я утоплю его в Рейне, чтобы казалось, будто мальчишка отправился поплавать и утонул.
Я покачала головой.
— Что? Мне легко будет справиться с ним, с этим бардом. Бильгильдис, не будь дурой, на тебя это непохоже. Либо голова Оренделя, либо наша. Так и есть, и ты это знаешь.
Да, я это знала. Да, да, да. Проклятье. Но мой план, мой прекрасный план! Утопить Оренделя, какое расточительство, какое унижение после всех этих лет труда! Но воплотить мой план в жизнь незамедлительно не представляется возможным. Орендель еще не готов. Да, он настроен против своей матери, но еще не настолько, как мне хотелось бы.
