Мы снова пересекли город, по мосту перебрались на остров, а оттуда по другому мосту — в Заречье.
— А куда мы теперь идем? — полюбопытствовал Гермес.
— В школу Статилия Тауруса, навестить моего старого друга.
Гермес просиял:
— В школу гладиаторов? Да у тебя, я вижу, есть друзья повсюду!
Мое тесное знакомство с низшими слоями римского общества неизменно производило на мальчишку неизгладимое впечатление.
Придя в школу, я оставил Гермеса во дворе, где он, затаив дыхание, уставился на сетеносцев, упражнявшихся в своем искусстве. По каким-то не вполне понятным мне причинам из всех гладиаторов именно сетеносцы возбуждали наибольшие симпатии у рабов и плебеев. Возможно, копье и меч казались им слишком благородными орудиями, достойными лишь полноправных граждан. Что до Гермеса, он, подобно многим мальчишкам его возраста, наверняка мечтал о славе гладиатора. Он был еще слишком глуп, чтобы сознавать — всякий гладиатор приговорен к смерти, хотя исполнение этого приговора и отсрочено на некоторое время. На мое счастье, у Гермеса уже хватало ума понять, что плеть и крест, к которому приколачивают преступников, — чрезвычайно неприятные вещи.
После обычных приветствий Асклепиод настоял на том, чтобы, согласно законам гостеприимства, угостить меня вином и печеньем. Лишь после этого мы уселись у широкого окна и, глядя на упражнявшихся внизу гладиаторов, приступили к серьезному разговору.
— Со времени нашей последней встречи я без конца рылся в памяти, пытаясь вспомнить, где же я видел рану от молотка вроде той, что оставляет наш убийца, — начал Асклепиод. — Вчера я сидел на том же самом месте, что и сейчас, и наблюдал за гладиаторами. И тут я заметил, что к нам прибыли новые люди — те, кому предстоит участвовать в мунере, которую Помпей устроит после триумфального шествия. В большинстве своем это победители прошлых игр, которые давно уже не выходят на арену, но за огромное вознаграждение согласились тряхнуть стариной. Но среди них были и этрусские жрецы. Ты когда-нибудь видел, как сражаются в тех районах Этрурии, где сохранились древние традиции?
— Нет, — ответил я, чувствуя, как по спине у меня начинают бегать мурашки.
Асклепиод удовлетворенно усмехнулся:
— А моя память сразу прояснилась, стоило мне увидеть этих этрусков. Несколько лет назад я сопровождал группу гладиаторов на погребальные игры, которые должны были состояться неподалеку от Тарквины. И там я увидел нечто такое, чего никогда прежде не видел. Скажи-ка, что происходит на мунере, когда гладиатор получает смертельный удар? Я имею в виду, до того, как либинарии утащат тело прочь?
— Харон прикасается к телу своим молотком, в знак того, что отныне убитый принадлежит богине смерти, Либитине, — ответил я.
— Правильно. А ты никогда не интересовался, почему Харон так выглядит? Почему у него длинный нос и остроконечные уши, на ногах высокие сапоги, а в руках он держит этот самый молоток? Лодочник, который перевозит души умерших через реку Стикс, выглядит совсем по-другому.
Я в замешательстве наморщил лоб.
— Говорят, все эти атрибуты имеют этрусское происхождение. Точно так же, как и сами игры.
— Ты снова прав. Харон, которого мы видим на играх, изображает этрусского демона смерти, Харуна. Он отдает умерших во владение божеству подземного мира, тому, кого вы называете Плутоном, а мы, греки, — Аидом. Но в Этрурии он не просто прикасается к телу своим молотком. Он становится за головой убитого и со всей силы бьет его меж бровей.
— Ты говоришь, эти этруски прибыли из лагеря Помпея?
— У тебя весь лоб в испарине, — заметил Асклепиод. — В зимнее время это совершенно неестественно и свидетельствует о нездоровье.
— Если ты не видишь у меня на лбу отметины от молотка, значит, с моим здоровьем все в порядке, — отмахнулся я и одним глотком допил все вино, остававшееся на дне моего кубка.
Асклепиод наполнил его вновь. Я жадно отпил и продолжал:
— Дело принимает новый оборот. Оказывается, убийства совершаются на этрусский манер. И это в то время, когда по лагерю Помпея слоняются толпы этрусских жрецов. Кстати, если верить Крассу, часть из них Помпей одолжил Клодию.
— Вот как? Помпей снюхался с Клодием? Пренеприятная парочка. Любопытно, что они замышляют?
Я рассказал ему все, что мне было известно. Асклепиод слушал, глубокомысленно кивая головой. Он умел кивать с чрезвычайно глубокомысленным видом даже в том случае, когда не имел о предмете разговора и отдаленного понятия. Со временем, кстати, я перенял от него эту привычку. После того как я описал внезапное появление Цезаря на моей улице и нашу последующую беседу у меня дома, Асклепиод прервал мой рассказ:
— Погоди-ка. Значит, Цезарь сказал, что богиня Либитина является родоначальницей его семьи? Мне не раз доводилось слышать, как он выступает на публике. И честь быть своей прародительницей он неизменно приписывал Афродите.
— Венере, — поправил я. — Да, попытки вести свой род от богинь он предпринимает уже давно. Бедняга хочет доказать, что, хотя в течение столетий семейство Юлиев пребывало в полном ничтожестве, в те стародавние времена, когда боги разгуливали по земле, все было иначе. Тогда бессмертные считали Юлиев чуть ли не равными себе. Вы, греки, называете богиню любви Афродитой, а мы, римляне, — Венерой. Но у нашей Венеры больше обязанностей. Она соединяет в себе два противоположных начала, являясь не только богиней любви, чувственных наслаждений, а также плодородия и виноделия, но и богиней смерти и погребальных обрядов. Поэтому мы называем ее Венера Либитина. Так что Цезарь может называть своей прародительницей и ту и другую, не впадая в противоречие.
— Религия содержит в себе много вещей, непостижимых разумом, — задумчиво изрек Асклепиод.
Я завершил свой рассказ, стараясь подчеркнуть не столько собственную догадливость, сколько скрыть растерянность, в которую приводили меня некоторые факты. Когда я смолк, Асклепиод вновь наполнил наши кубки вином. Некоторое время мы оба хранили молчание.
— Итак, ты начал расследовать преступление, совершенное Клодием, и в результате выяснил, что в это дело замешаны Цезарь и Помпей? — нарушил тишину Асклепиод.
— А также Красс, — уточнил я. — Не забывай о нем. Уверен, он тоже как-то связан с произошедшим.
— Быть может, эта троица — Цезарь, Помпей и Клодий — вступила в заговор, цель которого — уничтожить Красса? — предположил Асклепиод.
— Думаю, расстановка сил здесь несколько иная, — возразил я.
— Что ж, придумай более убедительную версию.
Я выглянул в окно и поспешно поднялся:
— Извини, но я должен тебя покинуть. Мне необходимо кое с кем поговорить.
Асклепиод, проследив за направлением моего взгляда, увидел молодого человека, только что вошедшего во двор.
— Хорош, ничего не скажешь! — заметил он. — Удивительно, до чего светлые у него волосы. Прямо как у германца.
— Белокурые волосы — действительно большая редкость среди римлян, — кивнул я. — Они встречаются у представителей лишь одного патрицианского рода — семьи Корнелиев.
— Ну что ж, хотя ты и предпочел мое общество обществу этого юноши, я тебя прощаю, — сказал Асклепиод. — Будь я знаком с таким красавчиком, я бы тоже поспешил ему навстречу.
Грек всегда остается греком, мысленно усмехнулся я.
Заметив, что я приближаюсь к нему, молодой человек устремил на меня взгляд. Глаза у него были голубыми, как египетский лазурит.
— Думаю, мы с тобой не встречались с тех пор, как оба были детьми, — произнес я. — Но вчера я видел тебя в лагере Помпея. Я — Деций Цецилий Метелл Младший. А ты — Фауст Корнелий Сулла, верно?
— Верно, — с улыбкой ответил он. — Если мне не изменяет память, мы вместе скакали верхом во время Троянских игр, когда были мальчишками.
— Помню, — кивнул я. — Я еще тогда свалился с лошади.
Фауст отличался изящным, почти хрупким сложением, но я понимал, что эта хрупкость обманчива. Он стяжал почет и уважение благодаря армейской службе под началом Помпея и был удостоен награды за то, что первым взобрался на стены Иерусалима — города, вечно доставлявшего Риму уйму неприятностей.
— Ты прибыл сюда, чтобы подготовить все для будущей мунеры Помпея? — поинтересовался я.
— Да, и для того, чтобы начать приготовления к своим собственным играм, — ответил Фауст. — В своем завещании отец указал, что я должен непременно устроить мунеру в память о нем. Но с тех пор как я стал достаточно взрослым для этого, я почти не бываю в Риме. В этом году у меня впервые появилась возможность выполнить волю отца. И я полон решимости устроить игры прежде, чем вновь отправлюсь на очередную войну.
Фауст явно относился к числу людей, которые считают гражданские обязанности тягостными, мирную жизнь — унылой, а в шуме битвы видят единственное верное средство от скуки. Я придерживался прямо противоположных взглядов. Мой друг ошибочно принял Фауста за юношу благодаря его субтильности и тонким, почти женственным чертам, присущим всем Корнелиям. На самом деле он был не моложе меня.
