Она провела жизнь в размышлениях и утверждала, что мысль является самоцелью, и все же она принадлежала этому миру настолько, что не могла не желать, чтобы что-то пережило ее. Она презирала плоть, отвергла брак и уже не могла иметь детей. Идеи и понятия, которые она запечатлела в уме Манлия, будут единственным оставленным ею наследством, ее единственным памятником. Не замечая этого, она теперь зависела от него больше, чем ей представлялось возможным, и эта потребность, вырывавшаяся из глубин ее души, часто воплощалась в придирчивость, назидания, суровую критику, которые, в сущности, были всего лишь отзвуками этого ее желания. Она любила его, потому что, кроме него, у нее ничего не было, и тревожилась за него по той же причине.
«Душа умирает, когда падает на землю». Это не было буквальным утверждением — ничто, чему она учила, не следовало понимать буквально. Это был один из сложнейших постулатов, осознавать которые приходились ее бедным ученикам, ибо христианство заимствовало у Греции идею логоса, слова, упростило ее, лишило смысла, а затем идентифицировало с Богом, которому они поклонялись. София учила, что божественное пребывает не только вне слов, но и вне смысла, и лишь процесс мышления может дать приблизительное о нем представление. Эта фраза была метафорой, иллюстрирующей притчей, чтобы показать огромность пути мысли, который должен пройти индивид, чтобы уловить суть божественного и приблизиться к Богу в своем сознании. После многих месяцев изучения, усердного чтения текстов из библиотеки Софии Манлий начал что-то постигать, и тогда христианство представилось ему еще более нелепым.
У Оливье, однако, таких преимуществ не было: контекст утратился, ассоциативные тексты были соскоблены или сожжены в монастырях, разбросанных по всему Средиземноморью. В его распоряжении был только этот, единственный текст и никаких средств к его истолкованию.
И вот с большим трепетом он постучал в дверь ребе Леви бен Гершона. Дверь открыла служанка, Ребекка, с которой Пизано возжаждал писать святую Софию и которую Оливье за два года до этого увидел, когда она в коричневом плаще торопливо шла по улице, а христианин стоял на ступенях церкви и раздумывал о любви.
В этот первый раз он не произвел хорошего впечатления: только краткие рекомендации кардиналов де До и Чеккани понудили Герсонида позволить молодому человеку вновь его посетить. Неожиданная встреча на пороге так потрясла Оливье, что он почти лишился дара речи. Да и общество ученого еврея сильно его смущало. Никогда еще он ни с кем из таких не беседовал, только иногда видел их на улицах, да и Герсонид держался с ним очень сурово: был ворчлив и резок, груб и крайне ядовит в своих суждениях, но все равно не мог полностью скрыть человечность, дававшую знать о себе вспышками блистательных прозрений. Оливье, которого он и восхищал, и отталкивал, не знал, как отвечать и как вести себя. Он знал только, что после этой встречи помнил каждое слово, сказанное стариком, и у него возникли десятки вопросов, которые нуждались в ответах. И еще он знал, что никто, кроме Герсонида, не способен помочь ему в поисках этих ответов.
Только к концу этой первой встречи, когда он заговорил о своих находках и рукописях, которые прочел, его речь оживилась, а лицо просветлело. Но скверное настроение старика не изменилось, потому что в тот день он особенно ощущал свой возраст и сердился, что его отвлекают. Молодость Оливье была напоминанием, как мало у него остается времени для занятий.
— Ты слишком много говоришь о языке, а содержания даже не касаешься, — резко перебил он на половине фразы. — По-твоему, значение имеет только стиль? Ты думаешь, недостойные мысли становятся благороднее, если облекать их в красивые фразы?
— Я полагаю, что безобразие скрыть невозможно.
— В таком случае ты думаешь неправильно. Да поистине ты и вовсе не думаешь. Я провел всю жизнь в занятиях и слишком часто бывал свидетелем того, как слова дьявола раздавались из уст ангелов. Ты приносишь мне манускрипт, который, признаюсь, мне вовсе неизвестен. И за это я благодарен. И текст, как ты, несомненно, скажешь, написан красиво. Изящно. Чарующе. Даже находчиво. Но красиво ли то, о чем он говорит? И что ты знаешь об авторе? Что, следственно, он изящен и чарующ? По-твоему выходит, что красиво писать способны только хорошие люди?
— Ты не согласен?
Герсонид со стоном поднялся из кресла и тут же оперся о стол, борясь с головокружением. Оливье вскочил, торопясь поддержать старика.
— Сядь… почтеннейший, прошу тебя. Приношу мои нижайшие извинения. Я не понял, что ты нездоров. Я сейчас же уйду и вернусь, когда ты выздоровеешь.
— Перестань меня тетешкать, — сказал Герсонид более резко, чем заслуживала участливость молодого человека. — Не терплю этого. Я старик. Вот так бывает, когда мы стареем. Тут нет ничего неожиданного и нежеланного. Принеси мне книгу с той полки. Вон ту.
Он не сразу сумел точно указать какую, но в конце концов Оливье нашел ее и подал ему. Герсонид полистал ее.
— Ага! — сказал он. — Именно-именно. Во всяком случае, память все еще служит мне исправно. Так вот, Манлий Гиппоман. Твой философ-епископ. Ты знаешь, каким он представляется евреям?
Вопрос не предназначался Оливье, а потому он помолчал, и Герсонид устремил глаза на страницу.
— Я избавлю тебя от преамбулы, — начал он. — А суть дела такова: «Манлий послал письмо главе евреев в этом городе и сказал: „Я хочу жить с вами в мире, но ваши уловки и упрямство стали причиной насилий. А потому мое терпение иссякло. Если вы готовы уверовать в то, во что верю я, так присоединяйтесь к пасомым мной. Если нет, тогда покиньте места эти. Если же не сделаете ни того, ни другого, тогда пеняйте на себя“. И многие обрели истинную веру, хотя некоторые бежали. С остальными покончила чернь в отмщение за пятно на чести их епископа, запачканной этим их упрямством».
Герсонид поднял голову от книги.
— Не забывай, юноша, когда будешь разливаться в похвалах красотам его прозы, что этот человек еще и убил моих сородичей. И не только. Он подал пример другим, чтобы ему подражали или превосходили его. Вот откуда его святость. Не жди, что я буду безоговорочно восхищаться изысканностью его мыслей.
Оливье, конечно, не мог ответить, что не видит ничего предосудительного в таком поступке, что никогда не считал, что такой поступок заслуживает осуждения, однако не мог обойти это обвинение молчанием.
— Цезарь был полководцем и убил куда больше людей, но тем не менее его стиль все признают бесподобным.
Сердитое фырканье.
— Цезарь пишет о битвах и войсках, а не о добродетели и красоте. Тут имеется различие. Но у нас больше нет времени на разговоры. Уходи и поразмысли. Поразмысли, какую добродетель мог иметь в виду Манлий, когда писал о необходимости воплощать добродетель в действии. И поразмысли также над тем, что добродетелью в чистейшем виде одному может представляться то, в чем другой видит полноту порока. Задача философа — твоя задача, если ты этого хочешь, — суметь проникнуть за такие самообманы и постичь добродетель как таковую. — Он взмахнул рукой. — А теперь иди. Дай мне покой. И затвори за собой дверь.
— Могу я прийти завтра, почтеннейший?
Герсонид прищурился на него.
— А ты хочешь?
Оливье кивнул.
— Ну хорошо, — сказал Герсонид с неохотой. — Если тебе это требуется.
Потом он ждал на улице — главной улице еврейского квартала, аккуратной, убранной, ухоженной, хотя отнюдь не свидетельствующей о преуспеянии, и заметно более чистой, чем за границами квартала. Прохожих на ней было куда меньше, а хозяйки почти каждый день подметали у своих дверей, смывали грязь и мусор. Он замечал, что каждый, проходя мимо него — явного христианина, — оглядывался. Некоторые с подозрением, другие просто из любопытства, но все с некоторой опаской. А он продолжал стоять, потому что слышал, как Ребекка вышла из дома, пока он разговаривал с ее хозяином, а то, что уходит, решил он, рано или поздно возвращается назад.
Он не понимал, что делает. Он же не хочет ее видеть, говорил он себе. Теперь, когда он точно узнал, кто она такая — служанка, еврейка, — он не хочет иметь с ней ничего общего. Он зол на нее, как зол! Вот уже почти два года он лелеял эту женщину в своем воображении, писал ей стихи, сделал ее своей музой. Каждый день в воображении он клал цветы к ее ногам, целовал ей руку, и не только. И вот он ее нашел. А она еврейка, служанка. Он ненавидит ее, не желает больше никогда видеть, ну конечно, нет. Чувства, которые она пробудила в нем, вызывают у него омерзение, стихи, которые он написал, восхваляя еврейскую служанку, сделают его посмешищем всех, кто прослышит про это.
И все-таки он стоял и ждал, расхаживая взад-вперед по улице, пока такие мысли мелькали у него в голове. Ему ведь даже не следует говорить с ней. Она не дождется от него ничего, кроме брезгливого презрения, он просто посмотрит мимо нее, когда придет к Герсониду в следующий раз. И ему будет полезно подвергнуть свою душу бичеванию при таком напоминании о его ошибке. Вернувшись в Авиньон, он сразу сожжет все свои глупые вирши. Слава Богу, он их почти никому не читал!
