Эти вирши найдены были в бумагах Губернской архивной комиссии. В предисловии Осипов пылко ими восхищался, но в губкоме они восторга не вызвали. Ни о какой контрреволюции, правда, речи не заходило. Стихи велено было убрать на том не лишенном в общем-то смысла основании, что если печатать всех сумасшедших, бумаги не хватит.
Надя дожидалась в редакции, домой пошли вместе. По дороге она рассказывала про гимназию, про то, как прошлой зимой утерла нос отцу Геннадию, который вел у них Закон Божий:
— Он и так-то неумный, а тут еще дернуло его беседовать с нами о большевизме. Стал говорить, что во всем виноваты учителя и родители. Они будто бы не давали детям должного воспитания, не внушали им твердой веры в Бога, не заставляли говеть, ходить в церковь, поэтому дети вырастали неверующими, впадали в хулиганство и становились большевиками. Мне это показалось как-то плоско. Подняла руку, он спрашивает: «Чего тебе?» Я сказала, что у меня есть вопрос, встала и говорю: «Как раз перед большевистским переворотом мы ездили в гости к тете Жене в Москву. Я и моя двоюродная сестра Зина в поезде спали на одной полке, а ночью вагон сильно толкнуло, и на нас упал со стола стакан с водой, где были замочены клюква и лимон…» Он не вытерпел и говорит: «Что это ты такое рассказываешь, дитя мое? Какая клюква?» Я говорю: «Она была замочена в стакане с водой, который свалился на нас, когда мы ехали в Москву к тете Жене. Я и моя двоюродная сестра Зина легли спать, а ночью вагон сильно толкнуло…» Девочки фыркают, а он все еще не верит, что над ним издеваются. Спрашивает: «И что?» А я: «Вот если на нас ночью упал стакан с водой, где были замочены клюква и лимон, может ли это быть знамение?» Он спрашивает: «Знамение чего?» — «Того, — говорю, — что всем нам при большевиках будет кисло».
— И что дальше? — поинтересовался Вагин.
— Ничего. Села и смотрю невинными глазами.
— А он что?
— Промолчал. Что тут скажешь?
— А стакан действительно упал?
— Да, — подтвердила Надя, — и в нем были замочены клюква и лимон, — понесло ее по инерции. — Ночью вагон сильно толкнуло…
На Соликамской повеяло аптекарским запахом цветущих лип. Шли мимо сада имени Лобачевского, в прошлом — Тюремного.
Переименовали его не теперь, а задолго до того, как тюрьма стала называться исправдомом. Предание гласило, что великий математик специально приезжал сюда из Казани и сам вычертил план этого сада, причем зашифровал в нем какую-то опередившую свое время, чрезвычайно важную для человечества идею, которую не мог или не хотел высказать прямо. Места для саженцев он будто бы наметил с таким расчетом, чтобы любая точка на всей территории сада не заслонялась бы деревьями от взгляда по крайней мере одного из четырех стражников, дежуривших по четырем его углам. Гуляя здесь, каждый арестант в каждое мгновение обязательно виден был одному из этой четверки. Скрываясь от него, он в тот же миг открывался другому, следующему, хотя сад был не маленький, в форме правильного квадрата со стороной примерно в сотню шагов, и пустот в нем казалось не больше, чем в Загородном. Правда, если присмотреться внимательнее, заметна становилась некоторая прихотливость посадки. Раньше сад вместе с тюремным замком был обнесен общей оградой, но и после того, как он отошел в ведение гражданских властей, правдивость предания так никто и не проверил на опыте. Таинственная надпись, начертанная рукой гения, тоже оставалась непрочитанной в ожидании того часа, когда мир окажется на краю гибели, но не погибнет. Невинное дитя найдет упавший с небес ключ к спасительным письменам.
В цикле эзотерических чтений этому саду была посвящена целая лекция с последующей дискуссией, а пока что он считался одной из городских достопримечательностей и местом свиданий. Впрочем, по традиции, кусты здесь выкорчевывали под корень. Кто-то до сих пор посыпал шлаком дорожки, скамейки прятались в тенистых уголках, но сидевшие на них парочки должны были знать, что их уединение обманчиво, что от ангелов по четырем углам, от их огненных глаз не укроется ни поцелуй, ни рука, якобы невзначай положенная барышне на колено.
Отсюда по Вознесенской, ныне улице Первого июля, вышли на еще не переименованную Кунгурскую. Улицы, идущие перпендикулярно Каме, реже подвергались этой напасти.
На углу стояло двухэтажное каменное здание школы-коммуны «Муравейник», похожее на угличский терем царевича Дмитрия. Во время войны с немцами архитектор Драверт построил в городе несколько таких зданий в русском стиле. В этом, на углу Кунгурской и Вознесенской, раньше тоже размещалась школа, и, тоже с артельным уклоном. Называлась она «Улей», но, видимо, в губнаробразе муравьев сочли насекомыми, классово более близкими, чем пчелы.
— Смотри, — сказала Надя, но Вагин уже и сам увидел, что возле крыльца с пузатыми колоннами остановилась запряженная Глобусом редакционная бричка.
Из нее вылез Сикорский, за ним — Свечников с револьвером в руке.
— Милашевскую помнишь? — на ходу бросил он Вагину. — Вечером она к тебе зайдет. Отдашь ей сумочку.
24
В школьном музее шло занятие лекторской группы, поднялись в какой-то класс на втором этаже. Пока все рассаживались, Майя Антоновна щелкана фотоаппаратом, снимая Свечникова на фоне афиши:
ЭСПЕРАНТО — язык мира и дружбы, с ним вас легко поймут в любой стране мира. Он в 10-12 раз проще любого из иностранных языков. Занятия проводят опытные преподаватели. Справки по телефону…
Собралась в основном молодежь. У некоторых ребят были зеленые значки-звездочки на свитерах и на лацканах, у девушек — зеленые ленты в волосах.
— Если вы будете знать, например, грузинский язык, вас тоже поймут в любой стране, — сказал Свечников.
Аудитория притихла, ожидая комментария.
— С грузинским вас легко поймут грузины. Всюду, где они есть, — пояснил он. — С эсперанто — эсперантисты.
— Нет-нет, ни в кого он там не стрелял, это я тебе гарантирую, — ответила Ида Лазаревна. — Стрельба уже кончилась, тогда он незаметно вынул из-за пазухи пистолет и сразу выбросил в окно. Клянусь!
Она возвела глаза к висевшему над кроватью портрету Ла Майстро, призывая его в свидетели.
— Николай Григорьевич прав, — признал Сикорский, — мне тоже показалось, что в темноте кто-то выстрелил рядом со мной. Я испугался, что станут всех обыскивать, ну и… Думаю, еще свалят на меня.
— Откуда у вас этот пистолет?
— Я военный врач, мне по штату положено.
Эту фразу Свечников слышал уже раз десять. Как, впрочем, и все остальное.
— С собой-то зачем его принесли?
— Я же вам говорил. Чтобы дома не оставлять.
— Говорили, но я так и не понял почему.
— Боялся, что украдут.
— Кто его может украсть?
— Мало ли.
— Вы что, всегда носите его с собой?
— Не всегда.
— А позавчера для чего взяли?
— На всякий случай. Не хотел оставлять дома.
Точно такой же разговор состоялся между ними полчаса назад. Сейчас круг замкнулся по второму разу. Вздохнув, Свечников перевел взгляд на Иду Лазаревну.
— Ты-то меня почему обманула?
— В чем? — искренне удивилась она.
— Еще спрашиваешь?
— Я тебя не обманывала. Я в самом деле нашла его около нужника.
— Почему не сказала, что это его пистолет?
— А зачем?
— Здрасте! Я же тебя спрашивал, чей он.
— Я и ответила: теперь — мой.
— Но я спросил, чей он был раньше, и ты сказала, что не знаешь.
— А кто ты мне такой, чтобы все тебе рассказывать? — парировала Ида Лазаревна.
— Ладно. — Свечников поднялся. — Поехали.
— Интересно, куда это?
— В губчека. Не хотите говорить мне, расскажете там.
— Пожалуйста, подождите! — остановил его Сикорский. — Что именно вы хотите знать?
— От вас — одно. Чего ради вы притащили этот пистолет в Стефановское училище?
— А от меня? — спросила Ида Лазаревна.
— От тебя — другое. Сама знаешь что.
