— Вы знаете, я выздоровел, — сказал Бестужев. — Совершенно.
— Рад за вас, но при чем тут…
— А что тут непонятного? У меня вполне хватит сил выставить вас отсюда, а то и с лестницы спустить, — он нехорошо усмехнулся. — Думается, для вас это не будет чем-то особенно новым.
Он не двигался с места и не делал резких движений, но человечек все равно отступил на шаг и воскликнул встревоженно:
— Ну! Ну! Мы в свободной стране, где свободная пресса имеет право…
— Врать беззастенчиво?
— Да ладно вам…
— И что же? — спросил Бестужев. — В вашей свободной стране представителей свободной прессы никогда не спускают с лестницы? Ваша суетливость свидетельствует об обратном…
— Гром вас разрази, ну давайте поговорим, как разумные люди. Неужели вы не понимаете всех выгод…
Дверь распахнулась, и на пороге возникла фройляйн Марта. Сделав два шага в палату, она остановилась, скрестила руки на груди и ледяным тоном произнесла:
— Вы здесь, герр Как-Вас-Там? Вам мало, что дважды вас уже выводили?
И двинулась к ним, словно ожившая кариатида. Пожалуй что, при ее комплекций она могла сграбастать репортеришку за ворот и вынести в вытянутой руке, как нашкодившего котенка. Судя по искривившемуся в нешуточном испуге лицу журналиста, эти соображения не одному Бестужеву пришли в голову…
Сиделка, однако, остановилась на полпути, простерла руку в сторону распахнутой двери — не вытянула, а именно что простерла — и непререкаемым тоном отрезала:
— Вон отсюда!
Она была монументальна и непреклонна, как египетский сфинкс. После короткого промедления репортер, жалко улыбаясь, втянув голову в плечи, юркнул к двери (предусмотрительно обогнув сиделку на приличном расстоянии, как крохотный рыбачий ялик огибает скалу), спиной вперед вывалился в нее, глупо улыбаясь и беспрестанно кланяясь, тут же его и след простыл.
— Отвратительный субъект, — в сердцах произнесла сиделка. — Самое печальное, что это немец… Слава богу, из этих тупых пруссаков, лютеранских заблудших овец… Добрый католик такого поведения устыдился бы…
— О да, — сказал Бестужев.
Поскольку он, точнее, Штепанек, происходил из Австрии, фройляйн Марта и его полагала добрым католиком — а у Бестужева хватало такта ее не переубеждать…
Глава вторая
НЕЖДАННЫЙ БЛАГОДЕТЕЛЬ
Поблагодарить за неожиданное спасение Бестужев не успел — фройляйн Марта, глядя на него с некоей материнской гордостью, сказала проникновенно:
— Лео, мальчик мой, рада вам сообщить, что ваши неприятности, в сущности, подошли к концу. Доктор сказал, что вы совершенно здоровы, и это прекрасно…
Глаза у нее даже увлажнились чуточку — доброй фее Бестужева отнюдь не чужда была извечная немецкая сентиментальность. Сам он, испытывая весьма сложные чувства, спросил осторожно:
— Значит, я могу покинуть больницу?
— О да, нет нужды вас здесь более удерживать, с вами все отлично…
Смешно, но в первый момент Бестужев вместо радости ощутил легонький приступ неуверенности и даже, откровенно говоря, страха — уходить предстояло в совершеннейшую неизвестность, абсолютно незнакомый мир. Однако он тут же отогнал эти мысли, никак не подобавшие офицеру и человеку его рода занятий.
Фройляйн Марта тем временем, выглянув в коридор, отдала вполголоса какое-то краткое распоряжение — и очень быстро в небольшой больничной палате появилась целая процессия из трех больничных служителей, выступавших вереницей с видом серьезным и сосредоточенным, словно, прости господи, иеромонахи на крестном ходе.
Передний внес и поставил рядом с кроватью деревянную стойку, на которой, аккуратно развешанный на плечиках, красовался костюм Бестужева. Второй положил на кровать большую картонную коробку, третий поставил на тумбочку такую же коробку, но значительно меньших размеров. Вслед за тем троица, повернувшись едва ли не с солдатской четкостью, той же гусиной вереницей прошествовала к двери и исчезла в коридоре.
Присмотревшись, Бестужев не без скорби покачал головой. Собственно говоря, это был не костюм, а то, что от него осталось. Сразу видно, что над ним долго трудились с исконно немецким усердием, приложили все усилия, и все равно костюм от шикарного парижского портного, в котором Бестужев чувствовал себя своим среди пассажиров первого класса, теперь выглядел крайне предосудительно. Местами ткань потеряла цвет, местами топорщилась, несмотря на старательную глажку, костюм выглядел так, словно его обладатель этак с полгода ночевал в нем под мостами на манер парижского клошара, не снимая ни разу.
Штиблеты от столь же модного и дорогого мастера смотрелись еще более уныло: соленая ледяная вода оказала на них прямо-таки оскверняющее действие. Шляпа, без сомнения, выглядела бы столь же убого, но ее не было в большой картонной коробке, она, надо полагать, до сих пор плавала где-то в Атлантическом океане… Сорочка, исподнее, жилет, галстук — все это гоже потеряло респектабельный вид. Золотые карманные часы внешних повреждений не имели, но они не шли.
— Мастер говорит, что механизм безнадежно испорчен пребыванием в воде, — грустно сказала фройляйн Марта. — Жаль, такие красивые…
— Жаль, — отстраненно кивнул Бестужев. Запасная обойма для браунинга, подтверждая знаменитое бельгийское качество, пребывала, сразу видно, в удовлетворительном состоянии, даже ржавчиной не подернулась. Самого браунинга в коробке не было: вероятно, Бестужев его утопил, бултыхаясь в ледяных волнах, ведь если бы у него забрали оружие в той, первой, больнице, как некий неподобающий предмет, то и обойму бы прихватили заодно. Портсигар целехонек, что ему сделается, хотя, разумеется, пуст — все папиросы превратились в кашу, и их, конечно же, выкинули. Бумажник разбух и покоробился, в нем остались только монеты. Фройляйн Марта тут же прокомментировала:
— В госпитале Святого Бернарда — там, куда вас доставили первоначально, — сказали, что ассигнации превратились в бумажный комок, с которым ничего нельзя было поделать, и его выбросили. Я склонна этому объяснению верить: ведь если бы нашелся какой-то беззастенчивый санитар, вздумавший их присвоить, он ни за что не оставил бы в бумажнике золота и серебра, а оно, как видите, на месте… Ваш гардероб в печальном состоянии, Лео, так жаль. Вещи были не из дешевых, изготовлены со вкусом…
— Пустяки, — сказал Бестужев беззаботно. — Я располагаю некоторыми средствами, так что оборванцем расхаживать по городу придется недолго…
— А теперь самое главное. Когда вас забирали из госпиталя Святого Бернарда, взяли у тамошних канцеляристов точную опись всего, что находилось в этом вот поясе. Проверьте тщательно, Лео, не пропало ли что, — фройляйн Марта сделала брезгливую гримаску. — Знаете, это заведение — сущий Вавилон, там служат люди самых разных национальностей, вплоть до самых экзотических, так что немецкого порядка от тамошнего персонала ждать не приходится. Проверьте самым скрупулезным образом.
Бестужев схватил черный резиновый пояс с нешуточным волнением. Черт с ними, с разноплеменными и разноязыкими санитарами той огромной больницы, они могли растаскать все деньги и бриллианты, черт с ними, лишь бы сохранилось…
Он мысленно возопил от радости. Патентованный пояс и в самом деле, как гласила реклама, оказался совершенно герметичным, бумаги Штепанека оказались в целости и сохранности, ничуть не пострадали, словно камень с души упал… Спохватившись и войдя в образ рачительного, педантичного австрийца, он принялся перебирать золотые монеты из замшевого мешочка и бриллианты из второго. Старательно шевелил губами, нахмурясь, словно пересчитывал — на самом деле он понятия не имел, сколько первоначально было золотых кружочков с галльским петухом, австрийским императором, сколько пронзительно посверкивавших крупных прозрачных камушков уделил Штепанеку за труды Гравашоль. Однако роль следовало выдержать до конца.
— Все в полной сохранности, ничего не пропало, — сказал он наконец.
— Вот и прекрасно, мой мальчик. Обидно было бы после благополучного спасения, уже на безопасной земле, лишиться ценностей, беззастенчиво присвоенных какими-нибудь итальянскими или балканскими варварами. Я видела там столько подозрительных физиономий… Эта Америка…
Она прервалась — в приоткрытую дверь проскользнул служитель, с крайне многозначительным, даже важным видом кивнул, после чего, не произнеся ни единого слова, улетучился.
Фройляйн Марта выглядела воодушевленной, у нее даже глаза заблестели, а осанка стала еще величественнее.
— Положительно, вы родились под счастливой звездой, Лео, и Господь вас не оставляет, — сказала она торжественно. — С вами хочет поговорить один господин… крайне влиятельный член здешней немецкой общины. Очень, очень влиятельный и значительный человек… — на ее широком добродушном лице мелькнула на миг непонятная гримаса. — У него есть один-единственный недостаток — он лютеранин, но этим, право же, можно пренебречь, учитывая его многочисленные достоинства. Помимо прочего, он, — один из филантропов, щедро благодетельствующих нашей больнице… вы ведь уже поняли, Лео, что это не государственное заведение, а больница немецкой общины? Герр Виттенбах столько для нас делает, спаси его Господь и направь к истинной вере… И не только для нас, под его патронажем и школы, и пансион для девиц, и многое, многое другое. Миллионер, крайне влиятельный человек, здесь, в Нью-Йорке… — она понизила голос. — Насколько я могу судить, Лео, герр Виттенбах и вас может принять под свою протекцию, а это все равно что вытащить счастливый лотерейный билет — просто счастье для вас, оказавшись одному на чужбине, обрести такого покровителя… Отнеситесь к нему со всем уважением…
