Кадфаэль был того же мнения. Поле, расположенное за Хотоном, которое они отдали при обмене, лучше было использовать под выгон; а здесь, на холме, можно было на следующий год собрать урожай овса или пшеницы, а потом перегнать — на жнивье скот с нижнего выгона. Таким образом земля будет удобрена — и еще через год даст отличный урожай. Местность Кадфаэлю нравилась, и все же была здесь, в этом воздухе, разлита какая-то невыразимая печаль. Выглядывавшие сквозь поломанную садовую изгородь травы и сорняки, борющиеся за место под солнцем, дом без дверей и окна без ставней — все говорило о том, что это место покинуто людьми. Не будь этого, ничто бы не нарушало здесь спокойствия и мира. Но нельзя было без печали смотреть на покинутое хозяйство, зная, что двое людей — бездетные супруги — жили здесь целых пятнадцать лет и вот теперь от их надежд и стремлений не осталось и следа. Нельзя было не заметить и развалившуюся, разграбленную печь для обжига и не вспомнить при этом, что тут совсем недавно трудился гончар — обжигал в печи свои изделия, а теперь этот очаг холоден и пуст. Люди, жившие здесь, когда-то были счастливы, они радовались, глядя на плоды труда рук своих, и на этой же земле они страдали — а в итоге остались лишь осколки прошлого — холодные и равнодушные.
Кадфаэль обернулся и посмотрел вдаль: перед ним простирался широкий луг, солнце поднялось уже высоко и высушило влажную траву, туман исчез, а пестрые краски полевых цветов сверкали среди увядающих колосьев. Птицы возились и щебетали в ветвях деревьев, и тягостное впечатление как-то само собой рассеялось.
— Так каково будет твое мнение? — спросил брат Ричард.
— Думаю, стоит сеять озимые. Сперва один раз пропахать глубоко, потом — по второму разу, и тогда уже засеять поле пшеницей и бобами. Хорошо бы перед вторым вспахиванием удобрить почву.
— Да, ты прав, — согласился брат Ричард и стал спускаться по склону к сияющей в солнечных лучах излучине реки, где виднелись невысокие утесы из песчаника.
Кадфаэль шел следом за своим товарищем, сухая трава шелестела у него под ногами — как будто издавала протяжные, ритмичные вздохи. Монаха снова охватила печаль. «Как только земля будет вспахана, ее надо сразу же засеять, — подумал он. — Пусть на том месте, где стоит разрушенная печь, зазеленеют молодые всходы. Надо бы также либо сломать дом, либо пустить в него арендатора, чтобы присматривал за садом. А может, лучше распахать весь участок целиком? Но все равно, само название — Земля Горшечника — будет напоминать о прошлом».
В самом начале октября монастырскую упряжку из шести волов, вместе с тяжелым плугом с большими колесами, переправили на другой берег реки, и на бывшем поле Руалда была проведена первая борозда. Начали с верхнего угла участка, вблизи ветхого дома, и прежде всего вспахали землю, над которой нависали густые заросли ежевики, служившие защитной полосой. Погонщик волов понукал животных, которые неторопливо двигались вперед, плужный резец глубоко входил в почву, лемех рассекал спутанные корни, и бортовые отвалы с силой вздымали землю и переворачивали ее, словно высокую пенящуюся волну. От земли исходил терпкий запах, а от дыхания разгоряченных волов шел пар. Брат Ричард и брат Кадфаэль пришли поглядеть на начало работ. Аббат Радульфус благословил плуг — и все предвещало хороший урожай. Первая прямая борозда была проведена во всю длину поля, она была густого черного цвета и особенно выделялась на фоне поблекшей осенней травы. Пахарь, гордый своим искусством, развернул длинную упряжку, намереваясь пахать теперь в обратном направлении. Ричард был прав: земля оказалась не слишком твердая, значит, работа будет спориться.
Кадфаэль удовлетворенно кивнул и направился к осиротевшему неухоженному дому. Подойдя, он заглянул внутрь. Через год после того, как жена Руалда отряхнула прах этого места со своих ног и, оставив позади пятнадцать лет супружества, ушла куда-то, чтобы начать жизнь сызнова, с согласия владельца манора Лонгнер все движимое имущество, нажитое Руалдом и его супругой, было изъято и передано брату Амвросию, ведавшему раздачей милостыни, чтобы он поделил его между нуждающимися. Внутри дома было совершенно пусто, в сложенном из камней очаге еще высилась горка холодного пепла, по углам валялись занесенные ветром сбившиеся в кучу сухие листья, ежи и мыши устроили в них гнезда и там, как видно, зимовали. Длинные спутанные ветки росшего под окном куста ежевики проникли внутрь через пустую оконную раму, а над плечом Кадфаэля склонилась ветка боярышника, половина листвы с нее уже облетела, но куст был еще осыпан красными ягодами. Крапива и крестовник пустили здесь корни и проросли через щели в полу. Немного же времени понадобилось земле, чтобы уничтожить почти все, что было связано с ее прежними хозяевами!
Вдруг с другого конца поля послышался негромкий крик. Брат Кадфаэль решил, что это погонщик понукает волов, но подошедший к дому брат Ричард схватил Кадфаэля за рукав и раздраженно произнес:
— Там что-то случилось. Погляди, они остановились. Видно, что-то перевернули или же сломали! Только бы не плужный резец!
Брат Ричард вообще легко раздражался, а плуг — орудие дорогостоящее, и при вспашке целины окованный железом резец легко можно было повредить. Кадфаэль обернулся, чтобы взглянуть на упряжку в дальнем конце поля, где рос частый кустарник.. Пахарь начал прямо от этих кустов, чтоб пропахать как можно большую площадь. Воловья упряжка стояла на месте, вспахано было всего несколько ярдов новой полосы, а погонщик и пахарь, низко наклонившись, что-то рассматривали на вспаханной земле. Вдруг пахарь выпрямился и стремглав бросился бежать к дому, размахивая руками, спотыкаясь в густой траве.
— Брат Ричард! Брат Кадфаэль! Идите скорее и посмотрите сами! Там что-то лежит!
Ричард, осердясь, уже собирался сделать бедняге выговор за неподобающее поведение, но Кадфаэль, взглянув на лицо пахаря, почувствовал неладное и сразу же быстрым шагом направился к воловьей упряжке. Ему показалось, что нечто, обнаруженное сейчас на борозде, является чем-то очень неприятным и непредвиденным, чем-то из ряда вон выходящим. Пахарь шел рядом, возбужденно лепеча бессвязные слова:
— Из-под резца показалось что-то… в земле лежит остальное… не сказать, что именно…
Погонщик между тем поднялся на ноги и стоял, ссутулившись и бессильно опустив руки, пока к нему не подошли монах и пахарь.
— Брат, — обратился он к Кадфаэлю, — если бы мы знали, ни за что не стали бы за это дело браться, — неизвестно, на что еще тут можно наткнуться. — С этими словами он увел волов немного вперед, чтобы дать доступ к месту находки, наткнувшись на которую они так неожиданно прервали свою работу.
Вблизи от покатого заросшего ракитником склона на краю поля плуг, разворачиваясь, врезался в землю на большую, чем обычно, глубину и что-то потянул за собою. И это что-то не было стеблем или корнем. Брат Кадфаэль опустился на колени, чтобы лучше рассмотреть, что же это такое. Подошедший в этот момент брат Ричард, дрожа от нетерпения, остановился немного поодаль и боязливо наблюдал, как Кадфаэль протянул руку, провел ею по борозде, ощупывая длинные нити, в которых запутался резец плуга, и в конце концов извлек находку на свет Божий.
Это были не корни, а полусгнившие полоски ткани — создание рук человеческих. Когда-то ткань эта была, вероятно, черной, а теперь приобрела цвет земли. Но при этом она все еще сохраняла свои свойства — ведь резец сначала разодрал ее и потянул за собой, превращая в длинные лоскутья. И еще кое-что тянулось следом, возможно, это находилось внутри ткани: на борозде лежала длинная густая прядь волнистых черных волос.
Вернувшись в монастырь, брат Кадфаэль испросил немедленной аудиенции у аббата Радульфуса.
— Отец мой, — начал он, — непредвиденный случай заставил меня воротиться так быстро. Я бы не потревожил вас, будь это менее важно, но на Земле Горшечника обнаружено нечто, что должно озаботить и наш монастырь, и мирскую власть. Пока что я оставил там все, как есть, и полагаю, что следует немедленно поставить в известность шерифа Хью Берингара. Я прошу на это вашего благословения. Дело в том, что плугом были извлечены на свет Божий лоскутья ткани и прядь волос, по всей видимости женских. Волосы длинные и красивые, полагаю, их ни разу не касались ножницы. И кажется, будто что-то удерживает их под землей.
— Ты считаешь, — произнес после многозначительного молчания аббат. Радульфус, — что они все еще находятся на человеческой голове?
Голос настоятеля звучал ровно и твердо. За свою более чем пятидесятилетнюю жизнь он всякого насмотрелся. И если это был первый случай подобного рода, то вовсе не самый серьезный из тех, что преподносит жизнь. И за монастырскими стенами нельзя не зависеть от мира, где все возможно.
