– Мой бедный друг! – продолжал ординарий. – Я пришел оказать вам помощь в последние часы вашего пребывания на земле.
– Добрый вечер, падре[29], – вежливо отозвалось «пугало». – Очень любезно с вашей стороны посетить меня в моей тесной обители.
Преподобный Хорас шагнул назад, стиснув в руке молитвенник. От изумления он лишился дара речи.
В одной из стен находилась ниша с сиденьем для посетителей, где стоял еще один фонарь с высокой свечой, горящей внутри. Другой мебели в камере не было, если не считать деревянного ведра, которое французы вежливо именовали chaise d'aisance[30], в пределах досягаемости для заключенного. На соломенной постели стояла бутылка бренди, опустошенная всего на дюйм.
– Прежде чем вы продолжите, падре, – вновь заговорил Даруэнт, – могу я обратиться к вам с маленькой просьбой?
– Ну… ну конечно.
Даруэнт с усилием поднялся, гремя цепями, и прислонился спиной к стене.
Мужчина очень ослабел, так как после вынесения смертного приговора заключенным подавали только хлеб и воду и к тому же в ожидании суда он пил слишком много бренди. От кандалов на запястьях образовались гноящиеся ссадины. Они вызывали постоянную боль.
– Падре, поскольку я не должен насмехаться над чьей-либо религией – даже верой тех, кого нас учили именовать язычниками… – Даруэнт поднял руку, чтобы предотвратить возражение, и скривился от боли, – давайте обсуждать любые книги, кроме Священного Писания. Судя по вашему лицу, вы славный человек, а судя по речи – образованный. Поэтому посидим, как два друга, – мне чертовски одиноко! – и поболтаем до тех пор, пока не настанет пора вам уходить. Умоляю вас доставить мне это удовольствие.
Посетитель понял, что ему предстоит нелегкое дело.
Преподобный Хорас Коттон не так давно занял свой пост в Ньюгейте. Ему еще не приходилось видеть, по крайней мере в камере смертников, столь жалкие и грязные руины того, что некогда явно было джентльменом. Его душа стала твердой как камень.
– Мой бедный друг! – повторил он раскатистым голосом. – Вы не верите в существование Господа Всемогущего?
Даруэнт медленно скользил задумчивым взглядом по сырому каменному потолку.
– Не знаю, – отозвался он. – Это самый честный ответ, который я могу дать.
– Завтра утром, – продолжал священник, – вы предстанете перед вашим Создателем. Он может осудить вас на муки вечные и подвергнуть боли, какую не испытывал ни один человек в этом мире. Примиритесь же с Ним! – Язык, на котором изъяснялся преподобный Хорас, в то время не считался жестоким – напротив, его задачей было укрепить дух. – Неужели вам не в чем исповедаться? Не в чем покаяться?
Серые глаза Даруэнта спокойно смотрели на него.
– Думаю, что не в чем.
Поставив свой фонарь на пол, преподобный Хорас взял другой фонарь из ниши и поместил его рядом с первым. Потом сел, взмахнув краем черной мантии в трех футах от заключенного.
– Хорошо. Если хотите, давайте поговорим как светские люди. Вам незачем стоять в моем присутствии. Садитесь.
Гремя ржавыми цепями, Даруэнт опустился на сырую солому.
– Вы сказали, что вам не в чем каяться. Отлично! Но может быть, вы о чем-то сожалеете?
– Да.
– Вот как? О чем же?
Даруэнт взял бутылку, глотнул бренди и застыл с бутылкой в руке, словно обдумывая тост.
– Я сожалею, – заговорил он, – о всех книгах, которые не успел прочитать, о вине, которое не успел выпить, о леди, которых не успел…
– Стоп! – рявкнул преподобный. – Стоит ли прибавлять насмешки к вашим прочим прегрешениям?
– Но я и не думал насмехаться, падре! Вы просили меня говорить правду, и я говорю ее вам.
Преподобный Хорас опустил голову, молясь про себя.
– И это все, о чем вы сожалеете?
– Нет. Простите, я позабыл главное. Я сожалею о малютке Долли. – Даруэнт поставил бутылку среди соломы и воткнул в нее пробку. – Не знаю, где она сейчас! Если Долли не больна и не арестована, она бы навестила меня! Я говорю о Дороти Спенсер из театра «Друри-Лейн».
– Это ваша жена?
– Нет. Мне хватило здравого смысла не жениться на ней.
Этот приговоренный преступник, думал ординарий, ведет себя с почти сверхъестественным самообладанием. Несмотря на то что он слаб и изможден, в его голосе ощущалась сила духа.
Даруэнт вновь глотнул бренди, и его настроение изменилось.
– Черт возьми, падре, мы с вами как пара сов! У меня в куртке зашиты полсоверена[31]. На них можно купить еще пару бутылок бренди. Давайте устроим пирушку до утра!
– Вы намерены предстать в таком виде перед вашим Создателем?
– Откровенно говоря, да. Думаю, у Создателя хватит достоинства, чтобы компенсировать его отсутствие у меня… Нет, погодите! – Даруэнт внезапно ударил по стене скованным запястьем. – Прошу прощения. Это дешевая бравада и дурные манеры.
Серые глаза устремились на железную дверь камеры. Завтра он пройдет через Двор Раздавленных в комнату, где с него снимут оковы.
– Я не хочу умереть как трус. Но выглядеть жалким хвастуном еще хуже. Постараюсь уйти спокойно, без суеты.
– Теперь вы говорите как мужчина! – воскликнул ординарий, чье сердце преисполнилось сочувствием. – Позвольте убедить вас покаяться, чтобы вы могли рассчитывать на милосердие и спасение души. Молодой человек, вы приговорены к смертной казни за самое ужасное и отвратительное преступление… Простите, но я позабыл, за какое именно.
В глазах заключенного мелькнула ирония.
– Мне предъявили обвинение в убийстве. Считают, что я убил Фрэнка Орфорда на дуэли.
Воцарилось молчание. В соломе копошилась крыса, и Даруэнт машинально пнул ее скованной ногой. Преподобный Хорас Коттон застыл с открытым ртом и с недоверием на лице.
– Дуэль? – воскликнул он наконец. – И это все?
– «Колодцы глубже, а церковные двери шире, – процитировал его собеседник. – Но довольно и этого»[32].
На шее у священника вздулись вены.
– Черт возьми! – рявкнул он, поднявшись.
«Пугалу» хватило вежливости не расхохотаться. Но в налитых кровью глазах мелькнула усмешка.
– А теперь, падре, вы говорите как мужчина.
– Увы, да, – признал преподобный Хорас. – Да простит Господь своего недостойного слугу! Конечно, грех кровопролития достоин осуждения. Но дуэль… – Он потянул белые полоски ткани на шее. – Дуэль веками считалась привилегией джентльмена. Вот почему палата лордов сражается за нее когтями и зубами. По обычаю, если не по закону, ваше преступление должно было повлечь за собой заключение в Ньюгейте на несколько месяцев, возможно, на год, даже высылку, если у вас нет влиятельных друзей. Их у вас нет?
– Ни одного!
– Но виселица! Не понимаю! Кто был вашим судьей?
– Мистер Туайфорд. – Даруэнт усмехнулся. – Говорят, сей ученый судья в молодости фехтовал с другим ученым джентльменом. Противник не то случайно, не то по злому умыслу проткнул ему… ну, весьма необходимую деталь анатомии. Вы не находите это забавным?
– Снова бравада? – спокойно осведомился священник.
– Вы правы! Еще раз прошу прощения. – Но усмешка не исчезла с лица Даруэнта. – А тем временем семья Фрэнка Орфорда…
– Вы имеете в виду, – прервал ординарий, – лорда Франсиса Орфорда?
– Его самого. Шепелявого щеголя, который трясся над каждым пенни. А его родня между тем позвякивала гинеями перед присяжными. – Даруэнт больше не улыбался. – Но кого заботит причина их вердикта?
Преподобный Хорас глубоко вздохнул:
– Только что вы предложили, чтобы мы побеседовали как друзья. Ну так не бойтесь – вы видите перед собой друга.
Несколько секунд Ричард Даруэнт молча смотрел на него, потом закрыл глаза.
– Благодарю вас, падре, – сказал он наконец.
– А теперь, – продолжал священник, снова усаживаясь в нише, – расскажите мне все.
– Самое интересное, падре, – то, о чем ни разу не упомянули в зале суда. Никакой дуэли не было.
– То есть как это не было?
– Даю честное слово! Я не пьян и не безумен. Кто-то убил Фрэнка Орфорда и свалил вину на меня. Я его и пальцем не трогал.
– Но почему вы не заявили об этом на суде?
– Я не осмелился.
– По какой причине?
– Мне сказали, и, думаю, правильно, что в суде лучше не говорить правду. Это весьма краткая история, но в ней столько сверхъестественного, что в нее нелегко поверить. Кроме того, я отвлекаю вас от ваших обязанностей.
– Вы моя единственная обязанность. Говорите!
Ричард Даруэнт вновь прислонился к стене. Бренди притупило ощущение зависимости от цепей, сковавших запястья и лодыжку, и воображение унесло его за пределы камеры, к зеленой траве и деревьям. К Долли Спенсер!
Он снова видел перед собой просторы Гайд-парка, где коровы и лани пасутся под деревьями и куда высший свет ежедневно в пять часов вечера приезжает прокатиться верхом.
– Это произошло в Гайд-парке со стороны Пикадилли вечером 5 мая, – сонным голосом начал Даруэнт. – Было почти восемь, и уже темнело. Я прогуливался в одиночестве. Вокруг ни души. Франты с Пикадилли, должно быть, уже сели обедать, не собираясь вставать из-за стола до двенадцати или часу ночи. Если помните, с этой стороны парка находится белая деревянная ограда, как на ипподроме, с широким въездом для карет. Углубившись в парк ярдов на десять, я увидел эту чертову карету.
