Певцов с болгарином уехали без четверти три. Взглянув на часы, Иван Дмитриевич посочувствовал Шувалову: тот должен был представить государю уже шесть докладов, считая по одному в час. А о чем писать?
Тут в коридоре послышались шаги: сам Шувалов и прибыл. Его сопровождал секретарь австрийского посольства с двумя лакеями, пронесшими в спальню красивый гроб. Секретарь деловито рассказывал, что сегодня же гроб законопатят, зальют смолой, как в холеру, через особую дырочку отсосут изнутри воздух, дабы замедлить тление, затем забьют дырочку пробкой и по железной дороге Петербург – Варшава – Вена отправят тело князя в родовое поместье.
Когда гроб вынесли, Шувалов приказал:
– Подайте чернильницу!
Он был прикован к этим ежечасным докладам, как раб к веслу галеры. Взмах. Еще взмах. В промежутках не оставалось времени сообразить, куда движется судно.
– Я хотел бы осмотреть содержимое этого сундука, – сказал Иван Дмитриевич.
– Поздно хватились. Все вывезено в австрийское посольство.
– Ключ дал камердинер?
– Какое там! Вместе с Хотеком перерыли кабинет и нашли. В сигарнице… Занятный ключик. Кольцо сделано в виде змеи, кусающей собственный хвост.
– А что было в сундуке? – спросил Иван Дмитриевич.
Не отрываясь от доклада, Шувалов перечислил: ордена, золотая шпага, деньги в русских банкнотах. Довольно много. Еще папки с документами и пачки женских писем. Именно женских. Они были перевязаны шелковыми ленточками различных цветов. Значит, от разных дам… Жирная клякса упала с пера на доклад и растеклась по государевой титулатуре.
– Черт! – нервно скомкав лист, Шувалов бросил его на пол. – Не занимайтесь пустяками, господин Путилин! Если мы до завтра не схватим убийцу, такие головы полетят, что уж вам-то на своем месте точно не усидеть. Или вы хотите снова стать смотрителем на Сенном рынке?
Когда-то Иван Дмитриевич служил в этой должности, и сейчас угроза шефа жандармов не столько напугала, сколько щекотнула самолюбие; лестно было, что сам всемогущий Шувалов посвящен в, подробности его биографии.
Новый лист, титулатура, несколько строк доклада, в которых свободно уместились все немногочисленные новости, росчерк подписи, и Шувалов укатил. Ближе к Дворцовой площади, где телега ломового извозчика впоролась в фургон с гробом князя фон Аренсберга, толпились, галдя, зеваки, ругались кучера, но вот с местом происшествия поравнялась карета Шувалова, украшенная двуглавым орлом, и разом все стихло – так усмиряются бушующие морские валы, когда с корабля на них льют масло из бочонков. Стоя в эркере, у закрытого окна, Иван Дмитриевич ощутил на лице ледяное дуновение власти. Хозяин требует службы, начальник – повиновения, а настоящая власть, вершинная, уже ни в чем не нуждается, ничего не требует, только бы помнили о ней всегда, в каждую минуту жизни. Подлинная власть похожа на любовь: забыл – значит изменил.
Смерть князя потому и устрашала многих, что убийцы, задушив иностранного дипломата – и не где-нибудь, а в двух шагах от Зимнего дворца, – как бы начисто забыли о существовании этой власти. В такое трудно было поверить. Не бывает такого, тем более в России. Быть не может! Нет, думали Певцов с Шуваловым, преступники ничего не забыли. Помнили. Еще как помнили! Оттого и убили.
На улице появился разносчик с газетами, и камердинер наряжен был купить все какие ни на есть.
Еще раньше, пока Певцов ездил за студентами, Иван Дмитриевич призвал в Миллионную тайного агента Левицкого. Левицкий составил реестр дам, бывших в связи с фон Аренсбсргом за последние два года. Реестр вышел довольно длинен, но нельзя сказать, чтобы сильно порадовал Ивана Дмитриевича. Поскольку Левицкий основывался на случайных встречах и мимолетных обмолвках, большинство дам характеризовалось таким образом, что ничего не разведаешь. Например: блондинка, вдова, любит тарталетки с печенью. Или: рыжая еврейка, имеет той же масти пуделя по кличке Чука. Или так низенькая, при ходьбе подпрыгивает (видел со спины). А то и вовсе написана какая-то бестолковщина: была девицей. И все! Лишь одна дама имела фамилию и даже адрес – госпожа Стрекалова, жена чиновника Межевого департамента, проживающая в Кирочной улице, в доме купца Шухова. Прошлым летом, во время гулянья на Крестовом острове, ее представил князю сам Левицкий.
Ивана Дмитриевича прежде всего интересовали те номера реестра, которые посещали княжескую спальню и могли знать про сонетку. На это Левицкий резонно заметил, что князь как дипломат и человек общества очень пекся о своей репутации; та есть мог, конечно, привезти к себе номер, скажем, третий, но только изредка, будучи в порядочном градусе, когда забывается всякая осторожность, а вообще-то навещал своих пассий на дому. Пригласили кучера, и тот сообщил, что да, было дело, возил барина в Кирочную улицу. «Межевые чиновники часто отлучаются из Петербурга», – шепнул Левицкий.
Попутно выяснилось, что княжеский камердинер прежде служил там же, в Кирочной, и лишь месяц назад занял нынешнее место.
– До него Федор был, – сказал кучер. – Аккуратный лакей, беда, пить стал. Впьяне китайские чашки побил. Лучший фрак у барина во дворе развесил, чтоб ветерком продуло, и прямо под вороньим гнездом… Да он вчера приходил, Федор-то. Жалованье просил недоплаченное. Ну, барин ему тот фрак с чашками и припомнил. А как же! Нашему брату спускать нельзя.
Все так, но Иван Дмитриевич еще утром отметил, что чересчур прост княжеский камердинер. Не таковы бывают у князей камердинеры. На мыльницы не зарятся. Похоже, не случайно этот малый перекочевал с Кирочной в Миллионную. Ишь сокровище! Тут было над чем поразмыслить.
– Вот оно что делает, вино-то! – говорил кучер, объясняя, как найти бывшего княжеского лакея Федора.
Иван Дмитриевич отправил за ним Левицкого. Тот оскорбленно поджал губы при таком поручении, и пришлось его малость поучить. Пускай морду-то не воротит, привыкает, а то навострился, дармоед, на казенные деньги с князьями в вист играть и больше никаких дел знать не хочет. Дудки-с!
Наконец пришел камердинер с газетами. Иван Дмитриевич проглядел их все: о преступлении в Миллионной ничего не сообщалось.
* * *
Иван Дмитриевич досматривал последнюю газету, когда в гостиную без стука вошел частный пристав Соротченко. Вслед за ним ввалился какой-то полицейский с мешком в руках.
– Важнейшая, Иван Дмитрич, улика, – сказал Соротченко. – Газеточку позвольте. – Взял газету, хотел положить ее на стол, но почему-то передумал, расстелил на крышке рояля. Затем кивнул полицейскому: – Давай!
Тот развязал мешок, пристроил его устьем на газете и бережно, слегка потряхивая, поднял. На рояле осталось лежать нечто круглое, желтовато-коричневое, жуткое, в чем Иван Дмитриевич не сразу признал отрезанную человеческую голову.
– Нашли, Иван Дмитрич! – объявил Соротченко. На его толстой усатой физиономии читалось окрыляющее сознание исполненного долга.
– Ты зачем ее сюда притащил, болван? – заорал Иван Дмитриевич, с трудом одолевая подступившую к горлу дурноту.
Соротченко погрустнел:
– Эх, думал порадую вас…
– Да я тебе кто? – кричал Иван Дмитриевич. – Ирод, что ли? Чингисхан? Дракула? С чего мне радоваться-то?
Голова лежала на газете лицом к окну – маленькая, темная, со сморщенным ухом, окруженная со всех сторон равнодушно-величественной гладью рояля, невыразимо жалкая в своем посмертном одиночестве, лишившем ее даже тела, и вызывала она уже не ужас, не брезгливость, а сострадание.
Соротченко рассказывал, как в седьмом часу утра полицейский Колпаков, направляясь на службу и проходя Знаменской улицей, возле трактира «Три великана» увидел на земле эту голову, подобрал и отнес в часть. Там она и пролежала без всякой пользы, пока не попалась на глаза самому Соротченко.
– Сюда ее для чего приволок? – устало спросил Иван Дмитриевич.
– Толкуют, австрийскому консулу голову отрубили. Думал, она…
Да-а! Половина шестого только, фонари не зажгли, а молва уже весь австрийский дипломатический корпус в Петербурге под корень извела: посла зарезали, консулу голову отрубили. А приказчик табачной лавки, куда Иван Дмитриевич выбегал купить табаку, доверительно сообщил, что австрияков студенты режут. Войны хотят. Начнется война, тогда государь уедет из Питера со всем войском, а студенты забунтуются.
Иван Дмитриевич покосился на рояль. Вестницей какого-то кровавого хаоса казалась эта голова. Мужская. С бородой и усами. На чьих плечах она сидела? Что происходит?
– Забери ее, – сказал Иван Дмитриевич. – Вместе с газетой… Возле какого трактира нашли?
– «Три великана», Иван Дмитрич.
– Покажешь там. Вдруг половые признают! И сразу мне доложи.
–
* * *
Едва успели убраться Соротченко и полицейский с мешком, как грянул новый посетитель – поручик Преображенского полка, чей 1-й батальон был расквартирован напротив дома фон Аренсберга.
