С 1919 года за распространение «дури» начали судить и отправлять за решетку. Правда, через три года этот состав преступления из Уголовного кодекса исчез, а окончательно закрепился только в УК РСФСР 1926 года.
Однако никакие карательные меры в борьбе с наркотиками не помогали, пока удар по ним не был нанесен… водкой. В августе 1924 года на прилавках магазинов появилась «Русская горькая» – государственная «полуводка» крепостью всего двадцать градусов и по цене полтора рубля за бутылку. После этого резко упал уровень самогоноварения, а распространение наркотиков прекратило свой рост. В декабре крепость «Русской горькой» поднялась до тридцати градусов, случился ажиотаж, и до Нового года народ раскупил полмиллиона бутылок. К наркотикам интерес стал ослабевать.
Воодушевленная успехом партия большевиков сделала очередной подарок народу: монополизировала производство и продажу водки, доведя ее до стандартной крепости в сорок градусов. И с этого исторического момента в Советском Союзе начался закат наркопотребления. Горячительные напитки становились все более доступными. Каналы поступления в страну сильнодействующих наркотиков постепенно перекрывались, а контроль продажи и использования обезболивающих препаратов ужесточался.
…Кабинет комиссара Урусова был похож на тысячи других таких же кабинетов, разбросанных по учреждениям и наркоматам Москвы. Зато в здании Управления Московского уголовного розыска таких кабинетов больше не было ни у кого. Даже оперативно-розыскные группы, состоявшие из 6–10 оперативников и работавшие на первом этаже, занимали помещения чуть меньшей площади. В остальном это был стандартный кабинет советской номенклатуры: обшитая шпоном и покрытая лаком мебель и такие же стеновые панели. Громадный письменный стол и приставленный к нему торцом длинный стол для совещаний. Стулья, кресла, шкафы, секретер и плотные портьеры на окнах. Высокие напольные часы с боем и бордовые ковровые дорожки. Полдюжины телефонных аппаратов и настольная лампа под неизменным «малахитовым» абажуром. Письменный прибор с ручками, календарем, пепельницей, увеличительным стеклом и, конечно же, развешанные по стенам портреты Сталина, Берии, Дзержинского. О насыщенном событиями прошлом старинного двухэтажного здания на Петровке напоминал лишь изразцовый печной бок, тускло блестевший посередине дальней стены.
Из-за размеров кабинета все звуки, будь то перестук маятника напольных часов, шаги или слова его хозяина, отражались от стен, от высокого потолка. Перемешиваясь меж собой, они создавали иллюзию нахождения в театре или под куполами церкви. И только стойкий запах табачного дыма возвращал посетителя сего кабинета в действительность.
– …О полной победе над наркоманией говорить было рано. Она все равно существовала, но глаз обществу не мозолила. Жила тихонько в подворотнях, в притонах, – продолжал комиссар Урусов. – Однако в последние пару месяцев она напоминает о себе все громче и громче. Многие из вас наверняка слышали о случаях гибели москвичей от приема неизвестного наркотического препарата.
– Есть такое дело, – прогудел подполковник Лоскутов – грамотный, но невыносимо ворчливый ветеран угрозыска. – Третьего дня только выезжал с группой в заброшенный дом с тремя покойниками.
– На Чаплыгина?
– Так точно.
– Это последний случай – мне о нем докладывали. А всего за летние месяцы погибло более двадцати человек. Есть такое подозрение, что люди погибают от передозировки в неизвестном нам притоне. После чего содержатели этого притона попросту избавляются по ночам от тел, вывозя их на пустыри, в заброшенные дома или в ближайшие к городу лесополосы…
Далее Александр Михайлович рассказал об обеспокоенности Московской партийной организации и руководства НКВД появлением нового наркотика. Следовало срочно принимать меры.
– Пока мы ничего не знаем о новом наркотике. Ни каналов его поставок в страну, ни химического состава, ни способа воздействия на человеческий организм, – сказал он в заключение. – Те, кого удавалось задержать, – несчастные люди, наркоманы. Никто из них ни сном ни духом не ведает о происхождении препарата и о том, как он попадает в Москву.
– А лаборатория, Александр Михайлович? – снова подал голос Лоскутов. – Медики из нашей лаборатории что говорят?
– К сожалению, взять препарат в чистом виде еще никому из наших сотрудников не удавалось, поэтому медики работают с анализами крови и мочи: исследуют, пытаются выделить вещества, установить исходные формулы, но… – развел Урусов руками, – пока ничего. По той же причине, вероятно, происходят смертельные случаи. Покупатели этой гадости не знают состава и портачат с дозировкой. Вот и натыкаемся на трупы в самых неожиданных местах…
Помимо обеспокоенности высокого начальства появлением нового наркотика имелась еще одна причина созыва внепланового совещания. Вчера Александр Михайлович лично присутствовал на похоронах сына старинного друга семьи. Друга – здоровяка-красавца, участника войны, полковника запаса – смерть сына буквально подкосила. Он был не похож на себя и на похоронах едва стоял на ногах, женщина-врач совала ему в руки какие-то таблетки. Еще полгода назад сын числился лучшим учеником выпускного класса средней школы. Хорошо сдал экзамены, поступил в МГУ. И вдруг появились какие-то сомнительные знакомые, секреты от родителей, нездоровый интерес к деньгам, нервозность, раздражительность.
Родители отнесли эти изменения в поведении на счет переходного возраста. И напрасно. Потому что когда прояснилось, в чем дело, было уже поздно.
Москва, Химкинское водохранилище, водная станция «Динамо»
19 августа 1945 года
Легкий ветерок трепал огромный плакат, растянутый на деревянном каркасе над высокой бетонной трибуной. По обе стороны от трибуны висели репродукторы, оглашавшие округу песней «Марш авиаторов». Плакат был самый обычный для военного и послевоенного времени. На фоне красного знамени стоял советский солдат в шинели и с винтовкой. Левой ладонью он поглаживал золотистые волосы маленькой улыбающейся девочки, сложившей из кубиков фразу «За мир». Внизу большими красными буквами было написано: «Расти спокойно!».
Прямоугольный каркас плаката загораживал часть трибуны от утреннего солнца, и под ним комфортно устроились два парня. Одеты они были по блатной моде, родившейся задолго до войны: кепки-малокозырки, под вызывающе расстегнутыми воротниками рубах – тельняшки; широченные темные брюки. Помимо одежды имелись и другие кричащие атрибуты блатных: татуировки, газетные кульки с калеными семечками и, конечно же, фиксы из золотых червонцев товарища Сокольникова [5]. От уголовников двадцатых или тридцатых годов парней отличала обувь. Вместо скомканных «в гармошку» хромовых сапог на ногах у них были кожаные ботинки. Парни лузгали семечки, плюя шелуху на нижние ступени трибуны, и внимательно наблюдали за происходящим действом в районе вышек для прыжков в воду.
– Вон, зырь, шкет с левой сигать собирается, – гоготнул темноволосый с узким смуглым лицом. Ему было лет двадцать, внешностью он напоминал болезненного ребенка, выросшего у одинокой,
