И вот Иван Гаврилович вышел из дома к метро «Царицыно». Пока он ехал на метро, позвонила Надежда:
— «Иван Гаврилович, Вы где?!».
— «Как где? Сижу на «Медной фольге», жду вот!».
— «А! Ну, ясно!».
Зная лживость сотрудника, она тут же перезвонила на «Медную фольгу» и поняла, что Гаврилыч там ещё не был, и вспомнила, что во время разговора с Гудиным слышала на заднем плане шум и слова: «Осторожно двери закрываются…».
Она снова перезвонила Гаврилычу и уличила его во лжи.
Старому лгуну ничего не оставалось, как начать отбрёхиваться:
— «Ты меня заколебала! Я везде езжу… уста-ал!».
Наконец он прибыл на «Новокузнецкую», собираясь ожидать трамвай в центр. Он ещё издали увидел Платона, но сделал вид, что не заметил этого, всегда раздражающего его своим умом, оптимизмом, физическими кондициями и красотой, сотрудника. И он специально к нему не подошёл — много чести. Иван Гаврилович всегда боялся, не дай бог перед кем-нибудь, или в присутствии кого-нибудь унизиться, показаться простым и менее достойным, чем был, и, тем более, кем очень хотел казаться.
Однако опаздывавший на работу Гудин в чём-то всё же искренне обрадовался Платону. Не зная, что тот уже совершил одну служебную поездку, Гудин решил, что нагоняй получит не он один.
А вдвоём всё можно списать на не ходящий вовремя трамвай.
Говнецом начало попахивать уже с утра.
Он сел специально подальше от Платона, чтобы не контачить с ним, и вышел из трамвая тоже позже и в другую дверь.
А за счёт того, что Платон всегда быстро ходил, Гаврилыч отстал от него, придя в офис почти на минуту позже.
Платон уже находился на месте, когда Гудин вошёл, и своим громогласным голосом с порога начал свой рабочий день.
Не поздоровавшись, он заговорил с дежурной.
Платон хорошо запомнил, как Гудин ходит с трамвая на работу, своей забавной походкой Чарли Чаплина, широко раздвигая носки ботинок и сдвигая их пятки, как еврей или «болерун», коим он и был в детстве, некоторое время учась на него.
Видимо эта учёба так ограничила его мужское достоинство, что он всю оставшуюся жизнь пытался безуспешно восстановить его.
Иван Гаврилович иногда по-стариковски шаркал подошвами, в чём ранее всегда упрекал Платона.
А у того это получалось всякий раз, когда идя рядом с медленно спешащим Гаврилычем, он невольно шаркал подошвами, непроизвольно делая мелкие шажки, в такт семенящему Гудину, пытаясь невольно не убежать от того.
Это естественно ни в коей мере не относилось к обычной ходьбе Платона, когда он шёл один, свободно, быстро, и с широким шагом, естественно ни чем не шаркая.
Иван Гаврилович явился в свой офис с традиционным опозданием.
К Платону он никогда не заходил и не здоровался первым, считая это ниже своего короткого достоинства. Да и сейчас это было ему ни к чему.
Войдя к Надежде и Алексею, он сразу с места в карьер, тоже не здороваясь, начал о чём-то громко говорить, что-то обсуждать, не давая начальнице спросить его о причинах опоздания.
Но, несмотря на попытку отвлечь её от сути, Надежда оборвала опоздавшего хитреца и сделала ему не менее хитрое замечание.
— «Вы что-то сегодня сильно задержались?!» — то ли с иронией и лёгкой издёвкой, то ли заискивающе, спросила Надежда Сергеевна Ивана Гавриловича.
И когда Иван Гаврилович лишь сам, один, получил вполне ожидаемый нагоняй от Надежды Сергеевны, возмутился её несправедливостью, и попытался стрелку возмущения перевести на Платона:
— «Так Платон вот тоже опоздал! Чего ты его не ругаешь?».
— «Вы, что? С ума сошли! Он уже по работе уже в два места съездил!» — нарочно приврала Надежда для пущей убедительности.
— «Я смотрю, ты всё видишь со своим монокулярным зрением!» — добил фискала, проходящий мимо и слышавший это Платон.
Тогда нахалу стало нечем крыть, и он начал как-то неловко оправдываться перед начальницей, делая упор на специальном просмотре передачи Малахова.
— «Да Вы чо! Думаете, он будет каждый раз рекламировать наше масло? А я, чо? Сама не знаю об его свойствах?!» — возмутилась Надежда.
Тогда Гудин перевёл разговор на беспроигрышную для него тему — на своё шмотьё:
— «Посмотри лучше, какая у меня новая куртка!» — начал он, крутясь перед начальницей, как мальчишка на детском подиуме в Московском Доме моделей.
— «Да! Хорошая! Дорогая, поди?!» — согласилась Надежа несколько замять нудную тему, переключившись на более для себя выгодную.
Ибо, какая женщина устоит перед этим?
— «Извини меня, я её купил за три с половиной! А так она пять шестьсот стоит!» — гордо, и даже победоносно заявил завистнице барахольщик Иван Гаврилович, выходя в туалет и покурить.
Даже любимым занятием Ивана Гавриловича в выходной день была поездка с Галей за шмотьём. За ним он ездил, как на большой праздник.
Расстроенный, с сигаретой во рту, он писал прям на сиденье унитаза, мысленно ругаясь на весь мир, словно тот виноват в его поведении и неудачах:
Вот вам… за вами всеми поднимать тут ещё! — про себя злорадствовал писарчук.
Ведь вся его аккуратность начиналась в одежде, и тут же в ней она и заканчивалась.
А в остальном, в основном в работе, он был совершенно не аккуратен, тем более по отношению к чужим людям и вещам.
Воспользовавшись отсутствием Гудина, задумчивая Надежда поделилась с вошедшим к ней Платоном:
— «А у Ивана Гавриловича есть вкус! У него есть даже тяга к прекрасному!».
— «Конечно! Ведь не даром он у меня на днях красивый пакет сшиздил!» — согласился Платон.
Засмеявшаяся Надежда тут же возвратила разговор на давно наболевшее:
— «А как он возмутился замечанием по поводку опоздания! Да ещё тебя хотел этим замазать!» — нарочно проговорилась женщина, пытаясь хоть этим заработать себе баллы уважения у этого своего сотрудника.
— «Когда говно очень старое, сухое, и даже пересохшее, оно имеет свойство к самовозгоранию!» — неожиданно высказался Платон о Гаврилыче.
А тем временем Гудин с сигаретой в зубных протезах продефилировал по коридору на улицу.
Обычно сразу выходя из офиса в коридоре, Гаврилыч начинал щёлкать зажигалкой, при этом уже дымя в коридоре и вестибюле, задерживаясь перед выходом на улицу, нарочно заговаривая с вахтёршами. Поэтому вонь от него чувствовалась всеми. Она даже проникала через две закрытые двери к Платону. Но Гудину было плевать на всех.
Он же был культурный, интеллигентный, научный работник.
Как он сам говорил:
— «Я же работаю в Акадэмическом Институте!».
И он не смог молча пройти мимо некурящей вахтёрши Татьяны Викторовны. Заговорил с нею о погоде на улице, о своей несчастной доли курильщика.
Из всех четырёх вахтёрш Иван Гаврилович курил только с Татьяной Васильевной. Две вахтёрши вообще не курили, а одна, Галина Александровна, курила не с ним.
Тут же он решил внести свежую струю в тривиальный разговор, и вспомнил слова из известной советской песни. Но что-то опять у старца не сложилось, вернее не спелось.
Не удалось ему блеснуть перед пожилой интеллигентной женщиной своей эрудицией:
— «Скоро… август! За окнами… осень!».
— «Да! Старик опять перловки наелся! Вон, какие перлы выдаёт!» — из дальней комнаты донёсся до Надежды голос Платона.
И та на этот раз поняла коллегу, засмеявшись и пропев правильный куплет давно забытой, некогда любимой в народе, песни.
Платон прошёлся по коридору и поделился услышанным с Татьяной Викторовной.
А та в ответ поделилась с ним, пытаясь казаться современной:
— «А он на вид весь такой из себя брутальный!».
— «Фу-у! Я немытых не люблю!» — ошарашил её Платон.
— «В каком смысле?» — переспросила она удивлённо.
— «Ну, брутальный — от слова брутто! То есть это вес в упаковке, то есть грязный вес! Согласны?».
— «А-а! Да-а!» — широко разинула она рот.
— «Отсюда напрашивается вывод, что брутальные — плохо пахнут, воняют даже!» — совсем уж расставил все точки и запятые в своей школе злословия Платон.
А на улице шло представление ярмарки тщеславия. Гудин хвастался перед ремонтирующими фасад здания ремонтными рабочими своим достатком и своим положением в обществе.
— «Я купил новую иномарку!» — хвастался он случайным людям.
Те одобрительно закивали головами, завидуя интеллигентному старцу.
— «В Москве теперь без железного коня нельзя!» — поучал он, по его мнению, не моторизованных.
— «А какая у Вас марка?» — поинтересовался один из рабочих.
