В Петрограде Маргарита Хитрово была брошена в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. И кто знает, умерла бы она там сама или чрезвычайщики назначили бы ей кару. Хитрово от мести Керенского спасли большевики, совершившие переворот 25 октября и освободившие из тюрем всех, кого Временное правительство посадило по политическим соображениям.
– А я почему-то уверена, что Керенский все-таки даст нам поезд, – возразила матери Ольга. – Мы ему здесь не нужны. Даже мешаем, особенно после того, как выяснилось, что ни папа, ни ты не были шпионами дяди Вилли.
– Ох, девочка моя! – с мукой в голосе произнесла Александра. – Свят, свят, свят! Не поминай имени Диавола и бесов его!.. Господь не дал нас в обиду. Значит, Он непременно спасет и вразумит нашу несчастную родную Россию.
– Когда? – спросила Анастасия.
– Это знает только Он, – строго ответила мать.
Но через час она снова дрожала от страха.
– Может, Керенский и даст поезд, – говорила она Ольге. – Но ведь мы ничего не сможем увезти! Нам нужно, по крайней мере, два состава. Где он их возьмет?
– Это его хлопоты, – успокаивала ее Ольга. – Не волнуйся, мама, пощади свое сердце. Верь мне – все будет хорошо. Я почему-то уверена, что наши испытания продлятся недолго. Через год мы все будем свободны. Не могу тебе объяснить почему – чувствую это и все.
Она ошиблась всего на две недели.
Сбором и упаковкой вещей распоряжались обер-гофмаршал князь Долгоруков, гофмаршал Татищев и министр двора граф Фредерикс. Все трое решили разделить ссылку с царской семьей. У Фредерикса были дополнительные основания покинуть Петроград. В первые же дни Февральской революции был ограблен и сожжен его дом. Граф остался без крыши над головой. И буквально перед самым отъездом царской семьи, за несколько часов до отправления поезда, он был схвачен отрядом революционной милиции, которым командовал польский революционер Пшекруцкий. Фредерикс занял ту камеру в Петропавловской крепости, где когда-то сидел писатель Чернышевский. Здесь Фредерикс вскоре после смерти Горемыкина и скончался, не выдержав заключения, чувства безысходности и почти ежедневных, совершенно бессмысленных допросов.
По всему дворцу метались лакеи. Наполняли и перетаскивали в вестибюль сундуки, чемоданы, плетеные корзины и несколько книжных и платяных шкафов, которые по предложению Фредерикса были использованы в качестве контейнеров. Укладывали шубы, бекеши, десятка два нагольных тулупов, пальто, военные мундиры, сапоги и дамские ботинки, платья, нижнее белье и тысячи других предметов – от нескольких сотен икон и ладанок до баночек с кольдкремом, а также зубные щетки, нитки, иголки, корсеты из китового уса… Отдельно укладывали книги, правда, их было немного. Особенные хлопоты возникли с драгоценностями. Они были не только у царицы. Девушки тоже имели собственные драгоценности, но это были большей частью бриллианты: по традиции, которую ввела Александра, каждая девочка на день рождения получала бриллиант – к будущему приданому. Всего различных изделий из золота и серебра, драгоценных камней и жемчуга набралось три с половиной пуда – чуть меньше пятидесяти килограммов. Большую часть удалось уместить в сундуках и чемоданах с двойным дном. Отдельные камни были утоплены в баночках с мазями и кремами. Еще раньше крупные золотые предметы были переплавлены на длинные и толстые куски проволоки. Их можно унести на руках и ногах, свернув в виде браслетов. И, наконец, самые мелкие бриллианты были зашиты в платья и женские лифчики и в мужские жилеты.
Вестибюль и залы на первом этаже были завалены багажом почти до потолка.
Прошло пять обусловленных дней. Потом еще пять. Но от Керенского не было ничего.
– Ну, что я тебе говорила? – спрашивала царица Ольгу. – Вот видишь? Убедилась? Им нельзя доверять ни в чем!
Она находилась в непрерывной волнообразной истерике. Сильно похудела, красные пятна на бледно-желтом лице Александры горели днем и ночью, и оно издалека напоминало шляпку осеннего мухомора. Ольга, как могла, успокаивала мать:
– Надо еще немножко потерпеть, – говорила она. – Ты же видишь, я совсем не волнуюсь. Потому что знаю наверное и определенно: через день-два мы уедем. Ты, мама, можешь не верить. Но ведь ты давно знаешь и должна уже твердо убедиться: моя интуиция никогда не обманывает.
Это было действительно так. Старшая дочка – крупная, сильная, молчаливая, внешне – настоящая русская девушка, словно крестьянка с картины Венецианова. Человек, стоящий рядом с ней, физически ощущал тепло, спокойствие и даже какую-то тонкую непрерывную радость, исходившие от нее. Тот, кто был способен чувствовать, бессознательно впитывал невидимый свет, который излучала Ольга Романова, и долго время не мог понять, откуда у него в душе появляется ощущение легкости и прозрачного счастья. Если Ольга вдруг говорила, что может и что должно произойти, это оказывалось наверняка. У нее был дар предвидения, но сама она над этим не задумывалась.
…Через день после того, как отец получил последнее письмо от Распутина, Александра тайком показала его старшей дочери. Ольга медленно почитала, беззвучно заплакала и вернула письмо, прибавив:
– Все так и может быть… Но Бог милостив.
Скоро обнаружилось, что Распутин неожиданно исчез. Дочь его Матрена заявила: отец собрался ночью в гости к Феликсу Юсупову, а на ее вопрос, почему так поздно и когда вернется, вдруг грубо крикнул: «Тебе-то что?! И ты записалась в соглядатаи? Может, и никогда! Вот и порадую всех вас!» Александра обменялась с Ольгой многозначительными взглядами. Им обеим сразу все стало ясно.
Так что после разговоров со старшей дочерью Александра успокаивалась, но всего лишь на несколько часов. Потом снова ее колотила нервная лихорадка.
Утром 31 июля Николаю сообщили, что приехал Керенский – как всегда, внезапно, без предупреждения.
Николай торопливо вышел ему навстречу, издалека протягивая для приветствия обе руки.
– Как я рад вас видеть, уважаемый Александр Федорович! – взволнованно заговорил он. – Мы, правду сказать, совсем заждались! Когда же?..
– Не буду вас томить, – ласково и загадочно улыбаясь, ответил глава правительства. – Сегодня! – и крепко пожал бывшему императору обе руки.
– Александр Федорович! Голубчик! В котором же часу?
– Пока мне самому неизвестно, глубокоуважаемый и высокочтимый мною Николай Александрович. Вернее, немножко известно. Но я вам сообщу позже. Необходимо соблюдать и дальше конспирацию. Как вы понимаете, для вашего же блага. Это я вам говорю как старый революционер!
– Помилуйте, Александр Федорович, – развел руками Николай. – Я не революционер, конечно, но какая тут уж конспирация? Весь свет знает о нашем отъезде. Столько шуму и суеты…
Керенский улыбнулся еще шире и радостнее.
– И, тем не менее, дорогой Николай Александрович, потерпите немного.
Николай подошел ближе.
– Но, может быть, – дрогнувшим шепотом спросил он, – вы теперь можете сказать о конечной цели? Мы, кажется, догадались и, как вы советовали, собрали достаточное количество теплых вещей.
Керенский поднял обе ладони, словно защищаясь.
– Не говорите ничего! Не произносите ничего, даже если знаете наверное!.. Ничего вслух! Скоро все прояснится и так.
– Так что же нам делать?
– Ждать.
Глава Временного правительства резко повернулся и, не попрощавшись, немедленно уехал.
Он снова появился после обеда и через Долгорукова потребовал разговора с Николаем наедине.
– Передайте гражданину Романову, – приказал он бывшему гофмаршалу, – исключительно entre-nous[35]! И немедленно, без доклада! У меня каждая секунда на счету. Мое время мне не принадлежит. Оно принадлежит России.
Долгоруков отвел премьер-министра в комнату, которая служила Николаю одновременно кабинетом и спальней. Царь сидел за столом и писал свой дневник, но, увидев Керенского, неожиданно вошедшего вместе с Долгоруковым, вскочил, опрокинув при этом чернильницу.
Керенский бросился на помощь, опередив Долгорукова, схватил чернильницу двумя пальцами, отставил ее в сторону, взял промокашку и положил ее в черную лужицу. Скосив глаза на тетрадь, он сумел прочесть: «После обеда ждали назначения часа отъезда, который все откладывается по непонятным причинам…» Николай, заметив его уловку, деликатно кашлянул. Министр вытер лужицу, испачкав пальцы, швырнул мокрую промокашку под стол в корзинку для бумаг и резко повернулся к царю.
– Сегодня, – сказал он и глубоко вздохнул.
– Я это уже знаю! – воскликнул Николай. – Вы утром уже говорили.
– В десять вечера, – добавил Керенский.
– Куда? В Англию? В Романов-на-Мурмане?
Керенский опять улыбнулся своей неизменной медово-ласковой улыбкой.
– Я приготовил вам сюрприз, – не отвечая на вопрос, сообщил он.
