Муромцев как завороженный, потеряв счет времени, смотрел на портрет старика, появляющегося из-под кисти Ильи, – старый художник смотрел на него с доброй и мудрой улыбкой. На портрете голова Зиновия Ильича была изображена вполоборота, и сыщик с ужасом подумал, что старик художник уже мертв. Он навел на Илью револьвер и громко крикнул:
– Ни с места! Полиция! Руки вверх!
Молодой человек вздрогнул, уронил палитру – и та упала на пол, закружившись, словно монетка, – а затем медленно положил кисть на стол и поднял руки.
– Шаг вперед, руки держать над головой! – скомандовал следователь.
Илья послушно шагнул вперед, и Роман Мирославович смог разглядеть его лицо – мертвенно-бледное, изможденное. Внезапно художник тонким фальцетом, заикаясь, облегченно выдохнул:
– Н-н-наконец-т-т-то…
Муромцев непонимающе уставился на него, пока не услышал прежний бас:
– Ты чего несешь, дубина?! Какое еще – наконец-то?! Гляди, лицо-то не закончил! Еще бы два дня обождали!
Сыщик с изумлением увидел, как старик, вполне живой, зашевелился, и коляска развернулась.
– Пару дней бы еще, всего пару дней! – повторил Зиновий Ильич и пронзительно посмотрел на сыщика.
– Что-с? – Муромцев в полном недоумении бросил взгляд на Илью – тот был близок к обмороку, продолжая стоять с поднятыми руками.
А старик, поправив клетчатый плед, который прикрывал ноги, продолжил:
– Все вам расскажу, во всем признаюсь, господин начальник, берите меня! Только дозвольте этому остолопу Илюшке мозаику завершить! Он ведь не виноват ни в чем! Он и так с придурью у меня, а вот еще и пить стал, все мозги пропил! Это я его заставил натурщиков убивать, иначе не смог бы он портреты написать, Господь таланта не дал ему. На детях гениев, простите, природа, как известно, отдыхает.
Илья застонал, закрыл лицо руками и медленно осел, сдвинув сапогом валявшуюся перевернутую палитру – та оставила на полу короткую радужную полосу.
– В-в-воды, – тихо пропищал он.
Старик усмехнулся и почти приказным тоном сказал Муромцеву:
– Дайте воды дураку, а то как бы не подох со страху. Не переживайте, я безоружен. – Он показал свои морщинистые руки и хохотнул: – Да и бежать не способен. Мне теперь путь один – в каталажку, а после и в могилу. – Презрительно посмотрев на сына, он закашлялся, вытер губы окровавленным платком и улыбнулся: – Чахотка-с у меня. Так вы принимаете мои условия? Я во всем виноват, я все придумал. А этого кретина заберите через два дня, когда работу свою завершит! Он более ни на что не способен. Пусть сейчас мой эскиз доделает, пока я вам все расскажу.
Муромцев убрал револьвер в карман, взял со стола чайник и подал его Илье. Тот припал губами к носику и принялся пить, судорожно вздыхая между глотками.
– Давай вставай, щенок никудышный, пиши! – приказал Илье старик.
Молодой человек посмотрел на отца глазами побитой собаки, осторожно поднял палитру, стер подолом рабочего халата остатки красок и снова вернулся к работе над портретом.
Зиновий Ильич тем временем вернул свою коляску в исходное положение и, указав Муромцеву на стул, продолжил свой рассказ. Он говорил так властно, словно это был не умирающий старик, а Моисей, только что принесший каменные скрижали и читающий заповеди своему народу:
– После хватившего меня удара врач дал мне срок в месяц! Я понял, что работу нам не завершить – слишком мало времени для поиска натурщиков, чтобы были похожи на тех, которых я поместил на своей картине. А государь ведь задачу такую поставил – чтобы мозаика в точности по моей картине была! А я еще и обезножел, ко всему прочему! Как тут успеть? Мой-то дурень и с людьми говорить не может по-человечески! Му да му, пи да пи…
Здесь он добавил непечатное ругательство, снова закашлялся и харкнул кровью на пол. Переведя дыхание, Зиновий Ильич продолжил, а Муромцев, не отрываясь, смотрел на его шевелящиеся губы с запекшейся черной кровью.
– Так вот, говорю вам – на мне вина! Так и запишите, мол, запугивал Илюшку, угрожал, опаивал, гипнозом воздействовал! Так и запишите: ни при чем он! Мой эскиз почти завершен, на глаза-то гляньте – как живые вышли! А пока околоточные прибегут, Илюшка остальное закончит. А там уж хоть трава не расти. Ему неделя на работу надобна, чтобы эскиз на стену перевести да мозаику выложить, хоть в кандалах, хоть без. Тело-то мое уже готово, а головы толком не было. Все, все на себя беру, господин начальник! Мне ведь жить осталось от силы месяц! Ежели до суда дотяну, то во всем признаюсь, все доказательства своей вины выдам. Глаза-то вон они, в банках, под сеном. И вам благодарность скажу, что, мол, нашли меня, обезвредили! Договорились? А теперь все на этом, мальчишке работать надо.
Старик замолчал, повернул голову в сторону сына и замер, глядя на того добрыми, любящими глазами.
Глава 26
Здание Министерства внутренних дел блистало и сияло изморозью в лучах яркого зимнего солнца. Все вокруг было белоснежным и праздничным от свежевыпавшего снега. Фонтанка была крест-накрест исчерчена тропинками, и везде царило ощущение бодрости, оживления и приближающегося праздника. В кабинете министра тоже было непривычно людно и шумно – начальник сыска привел с собой на доклад не только двух своих помощников, но и всю команду Муромцева в полном составе. Собравшиеся долго представлялись и здоровались, рассаживались за массивным лакированным столом, бесконечно передвигая стулья, и наконец разместились. С одной стороны Будылин с Щекиным и Ларсеном по правую и левую руку, с другой стороны – Муромцев, отец Глеб и подстриженный, а также причесанный по торжественному случаю Барабанов. Во главе стола, сверкая орденами, председательствовал градоначальник, который в отсутствие министра, как его товарищ, с большим успехом исполнял все надлежащие функции.
Дождавшись, пока утихнут все шорохи и вздохи, он еще раз окинул взглядом всю компанию и негромко начал:
– Первым делом позвольте поздравить вас, Иван Дмитриевич, с хорошо проделанной работой. Услужили, крепко услужили. Господин министр и даже сам государь с теплотой отзывались и благодарили за избавление от душегуба. Думаю, что дело с финансированием нового сыскного отдела можно считать решенным.
Будылин, являя собой саму благодарность, встал, поклонился и, прижав руку к сердцу, высказал самые пламенные заверения в верности делу безопасности империи и государю лично. Но когда садился на место, утирая платком патриотическую слезу, то не удержался и заговорщицки подмигнул Муромцеву.
– Ну а теперь, – продолжил градоначальник, вновь дождавшись тишины, – признаюсь, мне было бы весьма интересно услышать настоящую историю разгадки преступления из первых уст. То, что можно прочитать об этом деле в газетах, признаться, больше похоже на мистический роман. – Он взял со стола газету и продемонстрировал собравшимся ее передовицу, набранную крупным шрифтом: «Полицейские-спиритисты разгадали загадку энского маниака при помощи духов». Тут же была напечатана возмутительная, не относившаяся к делу фотография, изображавшая экзальтированный спиритический сеанс. – Что же, Роман Мирославович, утолите же наконец наше любопытство, прошу вас.
Муромцев, с трудом сдерживая подступившую к ушам краску, повел широкими плечами, усаживаясь поудобнее за столом, переглянулся с Будылиным и, раскрыв перед собой исписанные убористым почерком страницы рапорта, принялся за рассказ:
– Итак, ваше высокопревосходительство, господа, энский маниак арестован. Как вам уже известно, им оказался небезызвестный художник Волгарь-Окский Зиновий Ильич, который действовал при помощи своего родного сына Ильи.
– Я знаком с его картинами, – удивленно поднял брови градоначальник. – И до сих пор не могу взять в толк. Художник он очень крепкий и обстоятельный, государственного и весьма патриотического склада. Неужели вышло, что он убийца?
– Действительно, Волгарь-Окский известен прежде всего портретами чиновников и генералов, – согласился Муромцев. – А в прошлом году, во время визита в Энск, его отметил сам государь. Императору пришлась весьма по душе его старая миниатюра «Народ приветствует губернатора», изображающая встречу энского губернатора с жителями города сразу после вступления в должность семь лет назад. Государь пожелал, чтобы миниатюру воссоздали, на этот раз в виде большой мозаики на стене здания энского Дворянского собрания. Губернатор поручил выделить немалые средства на этот государственный проект, заказанный наивысшим руководством, а за управление взялся сам Зиновий Ильич вместе со своим сыном – специалистом по мозаике. Правда, старый мастер умолчал перед губернатором об одной важной вещи – своем недуге. Уже много лет Волгарь-Окский страдал от застарелой чахотки и работал с трудом. Болезнь медленно убивала его, но последняя возможность проявить себя перед самим государем не давала ему покоя, и он лихорадочно принялся за работу. И все бы шло неплохо, но через короткое время чахотка и нервное перенапряжение сыграли свою роль, и со старым художником случился удар, а после еще один, после чего он оказался прикованным к инвалидной коляске. К этому времени часть мозаики уже была закончена, и пришла пора переходить к работе с натурщиками, но старый мастер был неизлечимо болен, и высочайший заказ оказался под угрозой срыва. Из-за недуга и нервного перенапряжения, вызванного страхом подвести государя, рассудок его помутился, и старик нашел чудовищный способ закончить свою работу…
