Курлов покачал головой, потом рассмеялся, поднял глаза на Кулябко, вздохнул:
— Милый Коля, я отдаю дань вашей ловкости, когда вы упомянули про кафешантанную певицу Регину, к коей ездит спать генерал-губернатор Трепов, полагая, что он из-за этого станет на вашу сторону и выведет нас из-под возможных нападок, дабы себя не марать; ловко вы и про ответ Коттена вставили, что, мол, ему Лазарев с Кальмановичем известны, они всем известны, вполне легальные люди, а про Николая Яковлевича — ни гугу, будто и нет его; красиво намекнули про Кассо, это все по делу, только концовки в документе нет… Вы добавьте фразу, я продиктую ее вам, запишите сразу же: «Было доложено Курлову, коим были сделаны соответствующие предупреждения об опасности министрам Столыпину и Кассо и генерал-лейтенанту Дедюлину»… Это не для меня надо, Коля, точнее говоря, не только для меня, это надо для нас, потому что вы будете подвергнуты осмеянию: на Кассо, который просвещением занимается, готовят террор, а царя милуют! Разве так себя ведут боевики?! То-то и оно… А последняя фраза, сочиненная только что, в коей вы упоминаете о моей заботе о жизни нашего государя, включив в дело Дедюлина, придаст случившемуся совершенно иной смысл… Не выводите Дедюлина, Коля, он — ключевая фигура.
(Десяток слов, а как все становится с головы на ноги.)
— И, наконец, последнее: рапорт, сами чувствуете, жидок. Спросят вас, отчего филера Лапина, который к богровской кухарке ходит в дом, не отправили поглядеть на Николая Яковлевича? Что ответите? Зачем вышли встречать Богрова после первого антракта и сами его в театр провели как своего личного гостя, хотя мой офицер не хотел его пропускать? Как это объясните? Отчего не делали налет на Николая Яковлевича, покуда он сидел с браунингами в богровском доме, а не стоял напротив подъезда театра? Скажут, провокации хотели, подвести бедолагу под виселицу, себе крест за геройство получить. Как возразите?
— Я полагаю, что таких вопросов не поставят…
— Если б аккуратнее работали — не поставили, а вы наследили сугубо… Однако объяснение у вас есть, и сводится оно к следующему: вы привыкли доверять агенту этого от вас сам Столыпин требовал; когда вы поднимали перед министерством вопрос, что агентуру надобно перетрясти, подозрительных — в Сибирь, Столыпин цыкнул: «Никшни! Не сметь разгонять подметок, они нам всю грязную работу делают!» А я это подтвержу документально, поняли меня? Теперь вот еще что… Надо бы про «Рудакова», который оставил свой адрес в «Вестнике Европы», подпустить темени… Мы ж с вами знаем, кто это и зачем он появился в вашем рапорте… Будьте осторожней со своими агентами… не предавайте их… Ну и — отправляйтесь, с богом, как говорится… А самое главное, Коля, решается сегодня: сможете провести в тюрьме спектакль с Богровым
— победа, провалите — крах.
… Столыпин умер; ухудшение наступило совершенно неожиданно для врачей, когда дело шло уже на совершенную поправку.
… В тот же день в тюрьму был вызван врач для обследования Богрова; арестант жаловался на боль в теле, вызванную избиением во время ареста, и общую душевную депрессию.
Один из докторов, отправленных в тюрьму, был заагентурен еще Спиридовичем, в девятьсот четвертом году; с тех пор его практика стала до того успешной, что купил два поместья, коней, особняк в Ялте и этаж в Ревеле.
Поэтому скандал ему был никак не нужен; разоблачение в связи с охранкой, на которое намекнул Спиридович при встрече, было бы равносильным краху; поручение генерала он взялся выполнить без колебаний, с полнейшим пониманием.
— Дмитрий Григорьевич, — сказал он Богрову, когда они остались в камере одни, — процесс начнется послезавтра, вам вынесут смертный приговор, который будет заменен двенадцатилетней каторгой — на плацу, после того как вам накинут на голову саван и поставят на табурет. Об этом меня просили передать ваши друзья, они сказали, что вы знаете их и верите. На процессе вам надо вести себя следующим образом: «Да, я, Богров, воспользовавшись доверчивостью Кулябко, решил провести теракт против Столыпина, виновника начавшейся реакции. Никаких подельцев у меня нет, Николай Яковлевич — фигура вымышленная. Почему не стрелял в государя? Потому что боялся погрома. Почему мне поверил Кулябко? Потому что он добрый человек, и мне теперь стыдно смотреть ему в глаза. Еще один мотив покушения: вы хотели прервать все отношения с охраною, отвести от себя подозрения в провокации, что грозило вам смертью со стороны революционеров. Вы понимаете, что я говорю, Дмитрий Григорьевич? Больше у вас свиданий ни с кем не будет; если есть вопросы, ставьте сейчас, я добьюсь повторного визита…
— Почему сам Кулябко не пришел ко мне? — медленно разлепив вспухшие синие губы, спросил Богров.
— Дмитрий Григорьевич, окститесь, он же занимается вашим делом, разве можно светить вашу связь?! К вам после приговора придет подполковник Иванов, ни с кем другим в разговор не входите; Иванов доделает то, что может оказаться недоработанным во время процесса. Запомните, чем вы достойнее и мужественнее будете вести себя во время суда, чем категоричней отвергнете вину Кулябко, чем смелее все примете на себя одного, тем легче пройдет помилование…
Доктор оглянулся на дверь, осторожно достал из кармана два листа бумаги, протянул Богрову:
— Быстро прочитайте и подпишите.
Тот недоумевающе пробежал страницу: издательский договор с германским концерном «Ульштайн» на «всемирное издание книги воспоминаний Дмитрия Богрова „Выстрел“; пятнадцать процентов с каждого проданного экземпляра, или аккордно двадцать тысяч золотом.
— Согласны? — торопяще спросил доктор.
— Голова болит.
— Ах, боже ты мой, голова у него болит! Скажите спасибо Кулябко, что вас отбили из рук фанатиков, намеревавшихся лишить жизни, думаете, это было просто?
— Я понимаю…
— Подписывайте, подписывайте скорее, — поторопил доктор, — время же идет!
Богров подписал, причем, заметил доктор, подписал быстро, живчик, живет надеждой, дело сработано точно; ай да Спиридович, ай да Кулябко, куда до них Станиславскому с Солодовниковым!
(Договоры эти сожгли сразу же, как только доктоп отдал их Спиридовичу в номере отеля, перед десертом.)
— Что передать вашим друзьям? — спросил доктор.
— Передайте, что не подведу.
— Толпа приглашенных на спектакль казни, — сказал доктор, — что само по себе беспрецедентно, вы ж юрист знаете, будет соответствующая, самая оголтелая черная сотня, ждите выкриков в ваш адрес, плевков и ненависти. Они должны убедиться, что вас действительно поставили под петлю, а уж против высочайшего помилования не пикнут… Когда с вас снимут петлю и саван, опуститесь на землю, поцелуйте ее, разрыдайтесь, а затем сыграйте впадение в беспамятство… Сможете?
— Смогу, — ответил Богров. — Тогда — смогу…
И — улыбнулся какой-то отчаянной, непонятной улыбкой…
… Октябристские и кадетские газеты сообщили, что на казнь Богрова было допущено тридцать человек, представлявших киевские крайне правые организации «Союза русских людей». Богров легко дал надеть на себя саван и стал под петлю; перед тем как ему надевали саван, он поглядел на «дружинников», ругавших его громко и маловыразительно, но прочувствованно, и снова какое-то подобие улыбки промелькнуло на его лице.
Выбил табуретку у него из-под ног уголовник, поставивший условием перевод в другую тюрьму под другим именем, — боялся мести заключенных; палач, числившийся при тюрьме по штатному расписанию, ушел в запой, ибо все говорили: «дело неладно», а коли так, то ответ будет со стрелочника, а им в тюремном деле кто является? Палач, куда ни крути, с него и спрос.
… Лавина газетных публикаций потребовала от сфер расследования. Отчего столь скоропалителен был суд? Почему закрытый? Почему не удовлетворили просьбу семьи Столыпина задержать казнь Богрова? Зачем не привлечен к ответственности Кулябко, начальник Богрова? Как понять бездействие Спиридовича и Курлова? Кто позволи допустить на казнь посторонних? Почему расследование проводилось тайно? Кого прячут? Во имя чего?
Пресса крупного капитала требовала гарантий себе.
Пришлось создать комиссию сенатора Трусевича для нового исследования обстоятельств гибели премьера.
Документы оказались столь страшными, что Трусевич даже растерялся; вина Спиридовича, Курлова и Кулябко была вопиющей.
… Дедюлин передал доклад государю, предварив рассказом о гнусной клевете, распространяемой против чинов охраны, верной царю.
Был прекрасный осенний день; солнце жарило; гладь моря из венецианских окон Ливадийского дворца казалась листом дамасской стали; воздух был пронизан терпкими запахами можжевельника, винограда и поздних роз; в парке слышался колокольчатый смех наследника, Алексея Николаевича, мальчик встал после болезни.
Государь пролистал несколько страниц, поглядел на Дедюлина без улыбки и начертал: «Дело прекратить».
