– Угощайтесь! – воскликнул Натан. – Вы заслужили.
Симон впился зубами в окорок и от души глотнул из кувшина. Он только теперь понял, насколько был голоден. Да и Магдалена со вчерашнего бала у венецианца толком ничего не ела. Она набросилась на яблоки и жадно сгрызла их одно за другим.
Натан присел рядышком и наблюдал за трапезой. Лекарю он напоминал сейчас престарелого и хитрого ворона, зорко следившего за людьми в надежде, что какая-нибудь крошка упадет со стола.
– Я невольно подслушал ваш последний разговорчик, – проговорил Натан, старательно поковырявшись в золотых зубах, при этом заговорщицки взглянул на Симона. – Вы что, и вправду считаете, будто Меммингер натравил на вас убийцу?
Лекарь пожал плечами и продолжил работать челюстями. Но Магдалена кивнула.
– Все указывает на это, – ответила она и отпила из кувшина. – Казначей, видимо, думает, что мы нашли какое-нибудь доказательство его вины, и теперь хочет нас устранить.
Натан хихикнул и откусил кусочек сыра.
– Доказательство? – переспросил он насмешливо. – И какое же, интересно? Может, Меммингер обронил там свою печатку? Или вы нашли окровавленный нож с его инициалами, или…
– Вздор, – пробормотал Симон. – Там должно быть что-то более значимое. Что-то такое, о чем никому нельзя знать. Какая-нибудь тайна.
Он провел пальцем по тонкому слою муки, рассыпанной на столе, и задумчиво растер ее кончиками пальцев. Вокруг тарелки со свежим хлебом рассыпалась мука. Симон провел пальцем по тонкому слою и задумчиво растер.
Мука.
Он резко развернулся и схватил Магдалену за плечи, так что та подавилась пивом.
– Следы в подвале! – крикнул он. – И как я мог забыть!
– Следы? – недоумевающе спросил Натан. – В каком подвале?
Лекарь сунул ему под нос белый от муки указательный палец, осторожно огляделся и понизил голос.
– В колодце у цирюльника есть потайной подвал, там было несколько мешков с мукой, их уже мыши прогрызли. Я мешки внимательнее посмотрел. Мука… – Симон задумался на мгновение. – Там еще следы были, следы от ботинок. И заканчивались прямо перед стеной, а один из них как бы обрублен наполовину. Словно…
– Словно за стеной был проход! – закончила за него Магдалена. – Проклятье! Почему ты раньше не сказал?
– Я… я и думать об этом забыл, – пробормотал Симон. – Я только следы заметил, потом пожар сразу начался, и нам спасаться пришлось, забыла? Так что мне в те минуты как-то не до следов стало.
Магдалена вздохнула.
– Как бы то ни было, проверить, прав ты или нет, есть только одна возможность, – сказала она и встала из-за стола.
– И какая же? – спросил Симон.
Дочь палача усмехнулась.
– Ночью нужно еще раз наведаться в купальню и хорошенько все осмотреть.
– Но от дома один пепел остался, – пробормотал Натан. – Чего там осматривать?
– Не думаю, что огонь добрался до колодца, – ответила Магдалена. – И у пожара есть свои плюсы. Теперь можно хотя бы не бояться, что нас опять кто-нибудь запрет. Спасибо за угощение.
Она подхватила последнее яблоко и двинулась к отгороженной нише – заняться следующими пациентами.
Куизль лежал на дощатом полу камеры и пытался не думать о боли. Он загнал разум на самые задворки сознания, туда, где ярко светило теплое солнце, согревало кожу и питало добрыми мыслями.
«Весенняя лужайка, роса на листьях ландыша, звонкий смех близнецов, Магдалена…»
Якоб по опыту знал, что человек способен вынести нестерпимые муки, но только если тверд в своей вере, чувствует единение с Господом или хотя бы твердо убежден, что невиновен – каким считал себя сам Куизль. Отец как-то рассказывал про старую женщину, которую во время знаменитого процесса над ведьмами пытали более шестидесяти раз. Упрямая, до крайности набожная знахарка до последнего отрицала свою причастность к колдовству – и ее в конце концов отпустили. Куизль спрашивал себя, сколько сам выдержит таких пыток. Тридцать? Сорок?
Палач застонал и попытался улечься таким образом, чтобы хоть немного отвлечься от боли. О том, чтобы перевернуться на спину, не могло даже идти речи – шипастый валик на дыбе разодрал мясо в клочья. На бедрах краснели покрытые копотью ожоги, руки почти не слушались. Обе голени и несколько пальцев, которые Тойбер минут тридцать зажимал в струбцинах, посинели и пульсировали болью, словно кто-то колотил по ним молотом.
Куизль понимал, что это только начало пыток. Наутро ему, скорее всего, свяжут за спиной руки, поднимут на веревке под потолок и станут подвешивать к ногам булыжники весом до полусотни килограммов. Третий голос без конца убеждал всех в том, что следовало как можно скорее переходить именно к этой части допроса. У Куизля возникло такое чувство, что неприкрытая ненависть третьего дознавателя вызывала у других советников отвращение, и все-таки они позволили ему одно за другим отдавать все новые распоряжения, и пытки становились все нестерпимее.
«Третий дознаватель…»
Все это время Куизль без конца ломал голову над тем, где же раньше слышал этот голос. Но от боли почти невозможно было сосредоточиться. Все же он продолжал копаться в памяти, и ему вспомнился вдруг исполненный ненависти плотогон. Мог ли третий голос принадлежать ему? Что-то подсказывало Куизлю, что и этого человека он откуда-то знал. Но на роль дознавателя он точно не годился. Тойбер ведь рассказывал, что выбирались обычно богатые и видные горожане, а тот был простым плотогоном, да и вообще вряд ли жил в Регенсбурге…
Куизль поморгал и попытался прикинуть, сколько сейчас было времени. Где-то вдали слышались приглушенные крики и смех, в дверное окошко пробивался тусклый свет и высвечивал пыль. Вероятно, перевалило за полдень.
Из коридора донеслись вдруг шаги. Скрипнул засов, и на пороге показался палач Регенсбурга. В одной руке он держал мерцающий факел, в другой – холщовый мешок, содержимое которого принялся выкладывать на пол. В тусклом свете перед Куизлем поочередно показались несколько горшков, тряпки, пучки засушенных трав и пузатая бутыль настойки.
– Куизль, Куизль, – проворчал Тойбер, протягивая ему откупоренную бутыль. – Одно скажу точно: советники тебя растерзать решили. Сера, дыба, тиски, испанский сапог – и все в один день! Такого у меня еще не было. – Он покачал головой. – На эшафот тебя хотят отправить, и как можно скорее.
Якоб кивнул и щедро глотнул из бутылки. Алкоголь стал растекаться по телу и немного растворил боль.
– Ну? До сих пор думаешь, что я собственную сестру убил? – спросил он и вытер губы окровавленной, распухшей ладонью.
Тойбер распечатал один из горшков и принялся втирать мазь в ожоги на бедрах Куизля. Еще пару часов назад он подносил к тем же местам горящую серу.
– Какая разница, что я думаю, – проворчал палач. – Мне сказали, что до завтра я должен поставить тебя на ноги. И потом все продолжится. Бестолковому лекарю они не доверяют, так что возиться мне. Патриции, чтоб их!.. Повернись-ка.
Куизль перевалился на бок, чтобы Тойбер мог заняться его разодранной спиной. Не без одобрения он отметил, что палач Регенсбурга знал свое дело – не только по части пыток, но и в лечении. Непрестанная возня с ожогами, вывихами и переломами превратили Филиппа в настоящего целителя.
– Что скажешь, Тойбер? – пробормотал Куизль и закрыл глаза. – Сначала мы людей калечим, потом их выхаживаем…
– А под конец их же и убиваем, – кивнул палач. – Я давно перестал думать об этом. Просто делаю что должен, и ладно… Так, теперь пальцы.
Куизль протянул к нему распухшие пальцы. Пару часов назад Филипп дробил их в тисках, а теперь натирал их желтой мазью с ароматом календулы и арники. Покончив с пальцами, он проделал то же самое с ногами Куизля. Так называемые испанские сапоги, шипастые стальные пластины, оставили на голенях и икрах страшные гематомы.
– Ты знаешь, что я невиновен, – прошептал Куизль и сжал на мгновение кулаки, чтобы стерпеть боль в ногах. – По глазам вижу. Признайся, ты и сам заметил, что с третьим дознавателем что-то не так.
